— Ну, ты видал такое? «Мучительная необходимость»… Черт возьми! Вот сука…
Они вновь появились, эти мурашки, это что-то, шевелящееся внутри меня. Я взглянул на Манжматена и в несколько секунд измерил глубину той адской пропасти, в которую сорвется моя жизнь, если я не удержусь от зависти. Я изо всех сил держался своей роли бесстрастного и сомневающегося:
— А может быть, Санд была права… Может быть, речь и шла о какой-то «химерической болтовне»…
— Да нет же! Не начинай сначала! Я, я тебе скажу, как это все было… Борель поругался со своей «крестной» — голову на отсечение, что из-за социализма. Ты прекрасно знаешь, какую хрень несла эта сволочь о социализме… Потом он едет в Англию, встречает Диккенса как раз перед его смертью и слышит от него признания, о которых он говорил Франсу в «Куполь»… Но он — бедный провинциальный студент, совершенно неизвестный в литературных кругах… Чтобы повысилось доверие к его свидетельствам, чтобы их опубликовали, ему нужна рекомендация. Тогда он пытается как-то помириться с Милашкой, показывает ей рукопись. Не на ту напал! Санд была злобная, злопамятная ползучая тварь… Вместо того чтобы раскрыть перед ним дверь, она заперла ее на два замка!
— Но были же и другие журналы… он мог…
— А ты хорошо представляешь себе, что значила Санд в тогдашнем парижском литературном свете? Инспектор Национального общества французской культуры! Большая шишка! Что-то вроде Жида в тридцатые или Соллерса сегодня… Если кому-то польстит, все вопят: «Гений!..» Но если кого-то проклянет, на следующий день беднягу публично линчуют на площади…
— Я говорю не о крупных престижных журналах… Я говорю обо всех тех листках, которые выходили после смерти Диккенса… обо всей этой литературной друдиане… о популярных журналах, каждый из которых давал свою разгадку тайны Эдвина Друда…
— А вот здесь вступает в игру психология Бореля… Вспомни сцену с Франсом: Борель хотел говорить только с ним, и больше ни с кем… Он боялся, что уши профанов услышат то, что он собирался рассказать. Спорю на моего «Пиквика» с иллюстрациями Физа, что этот Борель был слишком высокого мнения о себе и своем творении, чтобы публиковать его в первой попавшейся бульварной газетке… Знаешь, я уверен… — он поднялся, отряхнул штаны и встал прямо передо мной со странной улыбкой на губах, — я уверен, что он был фрукт вроде тебя… этакий чистый дух! «Хлеба земного не вкушающий». Скорей ничего не скажет, чем унизится. К тому же у вас обоих — имена проклятых поэтов… А это накладывает на человека отпечаток… внушает идеи величия!.. Ладно, это все была закуска… А теперь — самое пикантное: представь себе, что…
— Что? Что вы сказали?
От восклицания Крука вздрогнули сталагмиты; его голос громыхнул в этом пространстве шепотов, как петарда в склепе.
— «Юная Парка»?… Экземпляр номер один на мелованной веленевой бумаге? — Шотландец издал странный звук — нечто среднее между рычанием и смехом. — А, так это ваш милый господин де Монбрюн сообщил вам о моей страсти к Валери?… Так вот, знайте, мадам, что фекалии, даже разукрашенные шелками, остаются фекалиями и что, покуда я жив, на улице Ранпар, дом семнадцать, духу не будет ни одной книги Валери! Что же касается вашего господина де Монбрюна… — Крук, не находя слов, покосился в нашу сторону, и его осенило вдохновение, — то будьте добры, передайте ему от моего имени, чтобы он шел к черту!
Он швырнул трубку так, что едва не расколотил телефон. Затем нежно взглянул на нас.
— Вот так! На сей раз это у них не прошло! Ваш старый Крук держался молодцом! Ах, Франсуа, Мишель… Я вдруг словно помолодел… Мои силы удесятерились! Выходите, Приносящие! Крук вам покажет, из какого теста он сделан! Скимпол! Налейте-ка нам по полной, будьте так любезны!
Крук обнял нас, как выпрыгивающий при вбрасывании регбист своих товарищей по команде, и повел в заднюю комнату. Он, казалось, все еще был под впечатлением собственного мужественного поступка.
— Представьте, как раз сегодня утром я прочел то, что еще более укрепило мое отвращение к этому мрачному персонажу… Жид рассказывает, что однажды он пришел к Валери с томиком «Копперфилда» в кармане. «Вы должны прочесть это, дорогой мэтр, — он называл Валери „дорогой мэтр“! — и сказать мне, что вы об этом думаете». Тот не сделал ни того ни другого… Он взял книгу и минуток на двадцать закрылся в своем кабинете. Затем появился: «Возьмите, мой дорогой. Мне незачем читать дальше, я уже знаю, как это сделано». Гнусная претенциозная свинья! Я еще мог бы, на худой конец, простить его «маркизу», но это! Он знает, «как это сделано»! Вот вам альфа и омега французской беллетристики — знать, «как это сделано»! Вот, друзья мои, сорт людей, которые никогда не зайдут в ресторан, нет, они предпочтут критиковать вывешенное меню и обнюхивать мусорное ведро шеф-повара, чтобы узнать, «как это сделано»!
Скрежет кольца, царапающего стекло, всколыхнул во мне столько воспоминаний, что, не выпив еще ни капли, я был уже пьян. Крук сиял. Даже Мишель, пока наполнялись стаканы, казался мне другим. На какое-то мгновение я увидел его в образе старого университетского товарища с известной эпинальской гравюры. Перед тем как выпить, мы на миг замерли, словно для какого-то невидимого фотографа. На тот возможный случай, если Мишель станет знаменитым, я даже сочинил в уме подпись к этому кадру: «Бордо, 19** год, в книжном магазине Крука: слева от Мишеля Манжматена хозяин магазина, справа — неизвестный». Звон входного колокольчика разрушил очарование. Крук, вздохнув, побрел обратно в магазин. Мишель отпил глоток, с минуту помолчал, откашлялся и продолжил с того, на чем остановился:
— Представь себе, что у Эвариста Бореля был сын, а у этого сына — его звали Этьен — дочь… и что эта дочь, Эжени Борель, незамужняя, шестидесяти восьми лет, все еще жива… и знаешь, где она живет? В Сент-Эмильоне, старик, в Сент-Эмильоне! — полчаса езды от Бордо! Ее отец Этьен был женат на некой девице Боско, наследнице огромного поместья. В конце концов он продал фамильный бизнес в Лашатре и обосновался на Юго-Западе… А теперь угадай, что у меня в кармане! Приглашение на чай в замок Боско к госпоже Борель! Вот послушай, ты будешь смеяться: «Дорогой господин Манжматен, я была счастлива узнать, что кто-то всерьез интересуется Дедулей. — „Дедуля“ — это ее дед Эварист. — Я в детстве прекрасно знала его и по сей день храню в памяти чувство привязанности к нему, которое не изгладили ни время, ни маленькие неприятности со здоровьем… — у старухи Альцгеймер, она уже наполовину труп. — Действительно, у меня хранятся почти все его многочисленные сочинения (увы, я единственная из всех членов семьи, кто остался верен ему)… Для того чтобы предоставить их в ваше распоряжение, прежде всего нам нужно познакомиться, чтобы я определила — по тем совершенно точным критериям, которые Дедуля мне указал непосредственно перед смертью, — вашу способность понять значение его неоценимого труда и ваше бескорыстие… Как вы догадываетесь, на это потребуется время. Для начала я приглашаю вас посетить меня…» — и так далее. «Почти все его многочисленные сочинения» — ты понял? На этот раз я забью, это точно! Несколько реверансов, два-три умело ввернутых комплимента — и старуха у меня в кармане, моя легендарная скромность тому порукой! Можешь записать дату: самое большее через год ТЭД будет раскрыта!
