— Вот, — просто сказала моя мать.
Она сыграла свой ударный эпизод. И на этом ее роль заканчивалась.
* * *
— Добро пожаловать к «Хорошим детям»! Как зовут этого маленького господина?
Когда дверь отворилась, в лицо нам повеяло тяжелым духом, напоминавшим зловонное дыхание печеночного больного; трухлявый паркет грозил поглотить вошедшего, а полуотклеившиеся и свисавшие со стен полосы обоев облизывали его, словно языки.
— Франсуа, — нервно сказала мать. — Его зовут Франсуа…
Монахиня наклонилась, чтобы рассмотреть меня поближе. Дыхание ее было таким же тошнотворным, как запах в доме. Затем она посторонилась, и я увидел раскрытую дверь с табличкой «Игровая комната».
Монахиня положила руки мне на плечи и предложила войти; я подчинился с таким же энтузиазмом, как если бы она приказывала мне войти к ней в рот.
Комната была узкой, но очень длинной. Слева от входа, в пыльном углу, выгороженном шатким книжным шкафом, на деревянной скамье сидело с полдюжины ребятишек, зашептавшихся при моем приближении. В комнате, внушавшей почтение своими размерами, их тесно сбившаяся кучка выглядела смешно. Один из них показал мне язык, другой посмотрел на меня испуганным взглядом, который я воспринял как предостережение. Всю эту сцену освещали лишь два крохотных оконца. С некоторой тревогой я заметил, что в глубине комнаты что-то шевелится. Вдруг мне показалось, что пол наклонился, подталкивая меня вперед.
— Иди, дитя мое, иди, никто тебя не съест!
Вцепившись в мать, я сделал несколько шагов, ступая на цыпочках, словно шел по краю пропасти. В стене справа были две двери: «Туалеты» и «Столовая»; запахи, доносившиеся оттуда, легко можно было спутать.
Постепенно привыкая к полутьме, я дошел уже почти до середины комнаты, когда увидел прямо перед собой маленькую бледную круглолицую девочку со странной прической: густые рыжие волосы были симметрично расчесаны на пробор, закручены над ушами и прихвачены заколками. Она была, наверное, моих лет, но наморщенный лобик делал ее взрослее. Вокруг нее валялись распоротые подушки, обезглавленные куклы, поломанные машинки и паровозики. Она была занята, сосредоточенно пытаясь оторвать руки и ноги у деревянной марионетки, наряженной в клетчатый балахон с вышитой на нем надписью «Меня зовут клоун Бобо!». Несмотря на перечеркивавшую лицо прорезь, клоуну Бобо было явно не до смеха: он попал в маленькие, но опытные руки; шея у него уже была сломана, голова свешивалась на грудь.
— Ее зовут Матильда, — умиленно сказала монахиня. — И Матильда как раз ищет какого-нибудь нового друга… Видишь, она немножко… поссорилась с прежними… но я уверена, что вы прекрасно друг с дружкой поладите! Правда она красивая, наша Матильда?
Да, Матильда действительно была красива. Зеленые глазки. Маленький, чуть вздернутый носик. Скуластенькая. Она покончила с клоуном Бобо и молча посмотрела на меня. Я едва узнал изменившийся от беспокойства голос матери:
— Э-э… Да, очень красивая, в самом деле.
Очень красивая, несомненно. Но что-то было не то в этой самой красоте. Чем больше я вглядывался в правильные, выразительные черты ее бледного лица и в зеленые глаза, тем больше восхищался ею и тем меньше находил ее красивой в том смысле, который всегда вкладывал в это слово. Тут требовалось какое-то другое слово, которого в моем детском словаре еще не было. С ней получилось как с тем уланом, подаренным мне отцом в прошлом году: ландскнехты блестели ярче, гвардейцы были изящнее, но я любил этого улана, сам не знаю почему. Я даже имени ему не придумал; иногда я называл его просто «Ужасный».
— Ну, крошки мои, познакомьтесь поближе!
Матильда посмотрела мне прямо в глаза, сделала шаг вперед и потом еще один, наступив при этом на останки забытого Бобо. Она протянула руку, взяла мою и с какой-то невероятной силой потянула меня к себе. Другой рукой я все еще цеплялся за мать, но эта девчушка притягивала меня так сильно, что на какой-то миг мне показалось: вот сейчас мать меня отпустит. И меня охватил такой ужас, что я впервые, с тех пор как вышел из пеленок, наделал в штаны. Матильда с безжалостным любопытством следила за тем, как расползается пятно влаги вокруг ширинки моих брюк и затем вниз по штанинам; наконец, явно посчитав мое мочеиспускание данью восхищения, она удовлетворенно выпятила губки и погладила меня маленькой ладошкой. Неожиданный, непостижимый контакт; никогда еще ко мне не прикасались таким образом, так легко и так определенно. Нахлынувшее вслед за тем приятное волнение заставило меня позабыть и мой страх, и мой позор. И я, в свою очередь, взглянул Матильде прямо в глаза; я смотрел на нее так, как не осмеливался смотреть никогда и ни на кого — даже на мадемуазель Корали, — и я наклонился к Матильде, чтобы поцеловать ее, но вмешалась благочестивая сестра:
— Мой Бог!.. Но это неприлично! Какой ужас! В его-то возрасте!
— Я… я не понимаю, — лепетала моя мать. — Уверяю вас, с ним никогда такого не бывало.
Матильда улыбнулась; я ничего не соображал, и ее улыбка просто отразилась на моем лице.
* * *
Я сидел напротив матери. Мимо окна бесконечной вереницей бежали сосны.
Я впервые ехал на поезде, впервые видел такой густой, такой нескончаемый лес. Я говорил себе, что этого не может быть, что это декорация, что какие-то невероятно расторопные бутафоры без конца перетаскивают вперед одни и те же сосны — всего какую-нибудь сотню, не больше, — искусно располагая их так, чтобы создать иллюзию бесконечности… Мать, во всяком случае, кажется, вполне верила в этот обман.
— Боже мой, как это красиво, как это успокаивает! Как я могла так долго жить вдали от этих лесов! Скоро мы будем дома…
— Дома?… — тупо переспросил я.
Мне трудно было представить, что в конце этих рельсов стоит знакомый дом на улице Сен-Сернен — с зарубками на дверном косяке, с внутренним двориком и тремя маленькими сырыми комнатками. Или я должен был думать, что этот поезд бежит по кругу, как уменьшенные электрические модели в витринах игрушечных магазинов? Но нет же, солнце стоит в окне вагона с самого нашего отъезда, никуда не уходит, значит, мы все время едем на запад.
— Я хочу сказать — у меня… у твоей бабушки.
Мне решительно не понравилось это «у меня», не говоря уже о какой-то бабушке, про которую я никогда ничего не слышал и которая сваливалась мне на голову в самый неподходящий момент. Я упрямо насупился и сказал, не глядя на мать:
— Мне больше нравится наш настоящий дом.
— Туда мы уже не можем вернуться. Его сняли другие люди.
Чтобы найти покупателя нашего торгового предприятия, ей не потребовалось и недели; оказалось, что достаточно перейти улицу и открыть дверь кафе «Разрядка». Один из партнеров моего отца был агентом по недвижимости, другой — нотариусом, а третий, у которого была сеть химчисток, как раз подыскивал место, чтобы открыть механизированную прачечную. Позднее я узнал, что вырученных от продажи денег едва хватило, чтобы расплатиться по счетам и оплатить перевозку вещей. На руках у нас наверняка не осталось и пяти тысяч франков, но то, что продажа осуществилась так быстро, словно по волшебству, породило у матери какую-то эйфорию, и этот безмятежный оптимизм так мало шел ей, что мне было за нее стыдно, примерно так, как если бы она, отказавшись от своих строгих костюмов и бежевого непромокаемого плаща, надела мини-юбку и соблазнительную блузку мадемуазель Корали.
