— И какие же несчастья последовали, кроме самоубийства, избежать которого, видимо, было невозможно?
— Для меня важнее всего то, что невинная маленькая девочка стала чудовищем. С того момента, когда отец сообщил мне о кончине молодого человека, я почувствовала на своих плечах груз ответственности. А отец был весел, разрумянился от счастья, и когда я спросила, не подстегнул ли мой ответ каким-либо образом этого несчастного молодого человека к той роковой ставке, отец ответил: «Чепуха, детка. Человек вроде него в такой ситуации мог услышать тысячу предостережений, но его смятенный слух воспринимал бы их как призыв действовать в соответствии с задуманным на пути к успеху».
Никто не знал наверняка, что я и есть Сивилла, хотя не сомневаюсь, что многие подозревали это по тембру моего голоса, и к тому же они знали, что у мистера Лонделла есть дочь. Вслед за представлением и случившимся несчастьем нас посетило множество визитеров. Друзья отца, также работавшие у Оссиака, заглядывали к нам в квартиру — может, подвернется возможность задать вопросик Сивилле. Мой отец сказал, что Сивилла уехала на недельку-другую и, вероятно, даст следующее представление где-нибудь в городе в середине следующего месяца. Эти визитеры подозрительно меня оглядывали, а я отворачивалась. Я чувствовала, что если буду отвечать на их взгляды, то могут заговорить Двойняшки, и я буду вынуждена туманными фразами предсказывать их судьбы.
Глаза стали пугать меня. Я чуть ли не физически ощущала их взгляд, словно они источали лучи, обшаривавшие каждый дюйм моего тела и моей души — нет ли там знаков моего будущего. Каждый глаз был огромным недреманным оком, разглядывавшим меня через оптический увеличитель.
С помощью Оссиака отец нашел еще одно место, где можно было дать наше представление, — в одном из лучших отелей города. Я уже не помню, в каком именно, но это было высококлассное заведение, предназначенное для избранной публики. Второе наше представление мы дали там, и на сей раз со зрителей брали плату. Снова расположившись за ширмой, я впервые за несколько недель почувствовала себя в безопасности. Я опять стала сосудом, посредством которого говорили Двойняшки, и мы заработали целое маленькое состояние.
Только потом я узнала, что среди публики был и Оссиак, и один из полученных мною листов содержал его вопрос. Отец прочел его: «Есть ли что-то еще в будущем?», а в моем ответе говорилось о падающем троне, гнилом яблоке, полупустом стакане. Из-за ширмы до меня донесся чей-то одинокий стон, в то время не понятый мною, но именно я, одиннадцатилетняя девчонка, бросила тот камушек, который вызвал финансовую лавину.
В течение следующего месяца мы раз в неделю давали представление в отеле. А тем временем я все больше и больше времени проводила за ширмой между сеансами предсказания. Если кто-то заходил в квартиру, я убегала и пряталась. У отца моя растущая застенчивость не вызывала никаких опасений, и он ничего не делал, чтобы помочь мне преодолеть ее. Посвятив почти всю свою жизнь кристаллогогистике, он считал, что и я должна быть предана моей профессии.
К нам домой как-то нагрянула полиция. Я спряталась за ширмой, а они спрашивали отца о том, что случилось с моей матерью. Когда он сказал им, что ее унес волк, они посмеялись, и я слышала, как один из них сказал: «Бросьте вы, Лонделл, вы что, нас за дураков держите?» Там говорились вещи, о которых я не желала знать, а потому я закрылась для них, отказывалась слушать эти слова. Хотя я и делала все, чтобы не допустить их в себя, одно я запомнила: скрип отворяемой крышки сундука, в котором отец хранил гонорары с наших выступлений. Вскоре полицейские ушли. Сразу же после этого происшествия мы стали давать по пять представлений в неделю. Тогда мой страх перед миром по ту сторону ширмы перерос в подлинную манию. Если я попадалась кому-то на глаза, то начинала дрожать и истерически плакать, но, находясь в безопасности за падающими листьями, я чувствовала себя Богом.
КОНСУЛЬТАЦИЯ С ДВОЙНЯШКАМИ
Единственный зеленый лист, раскачиваясь в воздухе из стороны в сторону, пролетел мимо неподвижных изображений своих желтых собратьев и упал на пол.
— Сейчас я это вам продемонстрирую, — сказала миссис Шарбук. — Есть у вас карандаш?
— Да, — ответил я, пытаясь переварить ее заявление о том, что она чувствовала себя Богом.
— Напишите вопрос.
Я наклонился, не вставая со своего стула, и поднял бумажный лист с пола. Через секунду я уже знал, о чем ее спросить. Не нужно быть телепатом, чтобы догадаться, что это был за вопрос.
— Написал.
— Засуньте его осторожно под большой палец, — сказала она, и я увидел, как безумная лапа медленно появилась над ширмой. Теперь ее вид вызвал у меня улыбку, и я услышал, как миссис Шарбук тихо захихикала, как девочка в церкви.
Я встал и засунул лист в волосатую лапу. Потом она исчезла с той же комической неторопливостью, с какой появилась.
— «Ясно ли его вижу?» — прочла вслух миссис Шарбук. — Минуточку, Пьямбо. Я проконсультируюсь с Двойняшками.
Хотя мы оба и знали цену происходящему, это не имело значения. Ожидая приговора, я чувствовал, как легкое возбуждение распирает мне грудь.
— Я вижу огонь, — сказала она, — и снег. Вижу сияющий гроб, улыбку и ангела на берегу в лучах закатного солнца. Это все. — Прошло несколько мгновений, и она рассмеялась. — Ну и как вам это?
— Странные образы. Но, боюсь, я ни на йоту не стал осведомленнее, чем до моего вопроса.
— За все то время, что я активно изображала Сивиллу, я думаю, что ни разу не ответила ни на чей вопрос.
— Ваш рекорд остается непобитым. Как долго вы представляли Сивиллу? Вы уже сказали, что продолжали выступать и после смерти вашего отца.
— Не только продолжала, Пьямбо, я стала знаменитостью и, как видите по окружающей меня обстановке, разбогатела. Да, для того, кто словно бы не существовал, я неплохо преуспела.
— Расскажите мне, как это произошло, — попросил я, набрасывая на листе бумаги арки-двойняшки ее бровей.
— Нам с отцом еще два раза предстояло съездить в горы, и в летние месяцы, после каждого снежного сезона, мы давали представления в городе. Изрядную долю всего, что мы зарабатывали на представлениях, приходилось отдавать полиции, чтобы они не преследовали отца за убийство матери. Это тяжелым грузом лежало на нем, но не потому, что он испытывал чувство вины, а потому, что не желал расставаться с деньгами. Хотя ему и нравилась роль ассистента сивиллы, он по-прежнему оставался первым и лучшим кристаллогогистом. Когда мы находились в горах, он погружался в свою работу. Снежинки с каждым разом предвещали все более и более мрачные события, но, скрывая очевидную тревогу за будущее, он всегда с удовольствием отправлялся в нашу жестяную лабораторию и взбирался по лестнице на свое место у оптического увеличителя.
И вот в конце второго лета Оссиак призвал всех своих предсказателей, включая и отца, в его дом на Лонг-Айленде. Меня туда не пригласили, а отец, вернувшись, был бледен как смерть. Он сказал, что Оссиак так и не появился, но один из его подчиненных сообщил всем присутствующим, что в их услугах более не нуждаются, а все записи и оборудование конфискуются. Вот и все. Оставшись без работы, отец потерял волю к жизни. Я говорила ему, что он вполне может преуспеть, посвятив себя нашему представлению, он на это вздыхал и кивал, но так больше и не устроил ни одного сеанса в отеле. Он перестал выходить из дома, спал целыми днями.
