Я кивнула. А Настя вдруг махнула рукой:
— Да что я тебе рассказываю? Ты прекрасно
справишься.
И все-таки она еще минут пятнадцать посвящала
меня в тонкости распорядка, просила обратить особое внимание на каких-то
девочек, не по возрасту рано флиртующих с мальчишками, советовала не требовать
тишины после отбоя — «пятнадцати минут им хватает наговориться, максимум —
полчаса…»
Лишь когда Петр молча показал ей на часы,
Настя умолкла. Чмокнула меня в щеку, подхватила сумочку и какую-то картонную
коробку — фрукты везет, что ли, больной маме?
— Счастливо тебе, Алиса…
И я, наконец-то, осталась одна.
Лежала на постели стопка чистого белья. Тускло
светила лампочка под простеньким стеклянным абажуром. Шаги Петра и Насти, их
негромкий разговор, быстро стихли.
Я осталась одна.
Нет, не совсем одна. За двумя тонкими стенками
— стоит лишь сделать пять шагов по коридору, спали восемнадцать девочек
десяти-одиннадцати лет.
Меня охватила дрожь. Мелкая нервная дрожь,
будто я опять была ученицей, первый раз пробующая оттянуть чужую силу.
Наверное, так трясся бы на моем месте набоковский Гумберт-Гумберт.
Впрочем, по сравнению с тем, что я собираюсь
сейчас сделать — его страсти к нимфеткам воистину детские шалости…
Я выключила свет, на цыпочках вышла в коридор.
Как не хватает способностей Иной!
Значит, придется пользоваться тем, что
осталось от человека… Коридор был длинный, и пол скрипучий. Вытертая дорожка не
спасала, мои шаги легко можно было услышать. Вся надежда, что в этот
предутренний час девочки еще спят и видят сны…
Простые, искренние, незатейливые детские сны.
Я приоткрыла дверь, вошла в спальню. Почему-то
ожидалось что-то казенное, не то детдомовское, не то больничное — железные
койки, тусклый свет дежурной лампы, унылые занавесочки и спящие по стойке
смирно дети…
Но все было очень мило. Свет был лишь от фонаря,
стоящего на улице. Качались легкие тени, свежий морской ветер задувал в
открытые окна, пахло какими-то полевыми цветами. В углу тускло отсвечивал экран
выключенного телевизора, на стенах рисунки — акварельные и карандашом, даже в
полутьме яркие и радостные.
Девочки спали.
Разбросавшись по постелям, или наоборот,
укутавшись в одеяло с головой. Аккуратно прибрав все на тумбочках, или раскидав
по спинкам кроватей и стульям вещи — непросохшие купальники, юбки, джинсики,
носки. Хороший психолог, прогулявшись ночью по спальне, составил бы полное
впечатление об этих девчонках…
Мне оно не нужно.
Я медленно шла между кроватями. Поправляла
сползшие одеяла, поднимала опустившиеся до пола руки и ноги. Спали девочки
крепко. Крепко и без снов…
Мне повезло лишь на седьмой девчонке. Ей было
лет одиннадцать, пухленькая, светловолосая. Обычная девочка, тихонько хнычущая
во сне.
Увидевшая дурной сон…
Я опустилась у кровати на колени. Я протянула
руку, коснулась ее лба. Легонько, одними кончиками пальцев.
И почувствовала Силу.
Это был плохой сон. Девочке снилось, что она
уезжает домой, что смена еще не кончилась, а ее забрали, потому что заболела
мама, и мрачный, насупленный отец волочет ее к автобусу, и она даже не успела
попрощаться с подружками, не успела последний раз искупаться в море и забрать
какие-то очень важные камешки… и она упирается, просит отца подождать, а тот
злится все сильнее и сильнее… и что-то тихо говорит про позорящее поведение,
про то что пороть такую большую девчонку уже не следует, но раз она так себя
ведет, то пусть забудет про обещание больше не наказывать ее ремнем…
Это был и впрямь плохой сон. Сильно повлиял на
девчонок отъезд Насти…
И любой сейчас попытался бы помочь малышке.
Человек — стал бы гладить по голове, негромко говорить
что-нибудь ласковое, может быть — напевать колыбельную… Попробовал бы прервать
сон, одним словом.
Светлый Иной — использовал бы свою Силу, чтобы
вывернуть сон наизнанку, чтобы отец засмеялся, и сказал, что мама поправилась,
и вместе с девочкой побежал бы к морю… Заменил бы жесткий, но реальный сон на
сладенькую ложь.
Я — Темная.
И я сделала то, что могла. Выпила ее Силу.
Всосала в себя — и мрачного отца, и больную мать, и потерянных навсегда
подружек, и забытые морские камешки, и позорную порку…
Девочка тихонько пискнула, словно придавленный
мышонок. И задышала ровно и спокойно.
В детских снах — немного Силы. Это ведь не
ритуальное убийство, которым мы грозили Светлым и которое впрямь дает
чудовищный выброс энергии. Это сны, просто сны.
Питательный бульон для больной ведьмы…
Я встала с колен. Голова слегка кружилась.
Нет, я пока не обрела утраченных способностей. Потребуется десяток таких снов,
чтобы наполнился зияющий провал.
Но эти сны будут. Я постараюсь.
Больше никто из девчонок снов не видел. Нет,
одна видела — но это был ненужный мне сон, глупый девчоночий сон про какого-то
веснушчатого мальчишку, подарившего ей очередной дурацкий камешек с дыркой:
«куриный бог». Что ж, курицам — куриные боги…
Я постояла у кровати этой девочки — пожалуй,
самой развитой из них, у нее даже грудь немного обозначалась. Несколько раз
прикасалась к ее лбу, пытаясь найти хоть что-нибудь. Пусто. Море, солнце, пляж,
брызги воды и этот самый мальчишка. Ни капли злости, ревности, печали. Здесь
мог бы почерпнуть Силу светлый маг, выпить ее сон — и уйти, довольный. Мне же
тут делать было нечего.
Ничего, будет и вечер, и новая ночь. И к моему
пухленькому донору вернется прежний кошмар — я выбрала весь ее страх, но не
устранила его причин. Кошмар вернется, и я снова помогу ей. Главное, не
переусердствовать, не довести девчонку до настоящего нервного срыва: на это у
меня прав нет. Здесь уже будет пахнуть серьезным магическим вмешательством, и
если есть в лагере хоть один наблюдатель от Светлых, или, чем Тьма не шутит,
Иной от Инквизиции — у меня возникнут серьезные проблемы.
А вновь подводить Завулона я не стану!
Никогда!
Как ни удивительно, но он простил меня за
случившееся прошлым летом. Но второго прощения не будет.
В десять часов утра я со своими подопечными
пришла на завтрак.
