— Вон там ручей. Можешь умыться.
— Ага. — Я выбрался из палатки и совершил
короткую прогулку к замерзшему ручью. В месте, где тропа подбиралась к самому
бережку, кто-то аккуратно разбил лед; за ночь полынью опять прихватило тонким и
почти прозрачным ледком, но Матвей его снова пробил. Вода была холодная, но не
настолько, чтобы даже моя теплолюбивая душа побоялась плеснуть несколько
горстей в лицо. Умывание меня взбодрило, сразу захотелось что-то делать,
куда-то бежать…
А может, это и не умывание вовсе. Вчера я
выложился перед аэропортом, почти полностью. И чувствовал себя соответственно.
Потом хапнул Силы из портала и у волшебницы чуть-чуть взял, но снова почти все
истратил. А за ночь я, похоже, подпитался от Когтя.
Сила его была правильной, темной. Энергия
Светлых не доставила мне особой радости — это была непокорная и чужая сила. А
Коготь — словно прикосновение матери для младенца. Его дыхание казалось чем-то
сокровенным и до боли родным.
Я чувствовал себя в силах своротить горы.
— Вы когда сниматься собираетесь? — спросил я,
вернувшись к палатке. Точнее, даже не к палатке, а к костру. Матвей колол
дрова. Рядом вертелись обе собаки, плотоядно зыркая на висящий над кострищем
котелок.
— Да вот проснется народ, плов разогреем,
тяпнем еще для сугреву надцать грамм и снимемся. А что? Торопишься?
— В общем, неплохо бы поторопиться, —
расплывчато сказал я.
— Что ж… Торопишься — иди. Куртку себе оставь…
Я тебе Степкин адрес дам, потом как-нибудь занесешь. Знал бы ты, кому
помогаешь, человече…
— Матвей, — сказал я негромко. — Я всерьез
сомневаюсь, что у меня будет возможность искать Степку. Спасибо, я не замерзну.
— Не дури. — Матвей выпрямился, держа топор в
вытянутой руке. — Не вернешь — значит не вернешь. Здоровье дороже.
Я постарался, чтобы улыбка получилась у меня
мудрой и печальной.
— Матвей… Хорошо, что никого нет. Вообще-то я
не человек.
Глаза бородача сразу стали скучными. Вероятно,
он решил, что я из свихнувшихся контактеров или еще каких экстрасенсов. Что ж…
Докажем.
Обе псины враз утратили жизнерадостность и,
поскуливая, кинулись под ноги Матвею. Я поднял со снега еле заметную утреннюю
тень и ушел в сумрак.
На Матвея, выпучившего глаза, смешно было
смотреть. Он растерянно уронил топор, угодивший по лапе ньюфаундленду, и бедная
собака оглушительно вякнула.
Матвей меня не видел. И не должен был видеть.
Я стянул куртку; ее Матвей тоже не увидит до
тех пор, пока я не выброшу ее из сумрака. Нашарив в кармане рубашки деньги, я
сунул две стодолларовые купюры в карман куртки. И метнул ее Матвею.
Матвей вздрогнул, неловко подхватил куртку,
что по его разумению неожиданно возникла прямо из воздуха, и огляделся. Если
честно, выглядел он несколько жалко, но я чувствовал: без подобной демонстрации
мне его нипочем не убедить.
Ну не хотел я уносить с собой ничего чужого,
даже эту паршивую куртку. У тех, кто не спрашивая помогает полураздетому
незнакомцу, что выбрел ночью на костер, не нужно брать ничего, если можно без
этого обойтись. Куртка ладная и явно недешевая. Не хочу. Я — Темный. Мне не
нужно чужое.
Из сумрака я вышел за спиной Матвея. Тот
продолжал слепо таращиться в пустоту.
— Я здесь, — сказал я, и Матвей резко
обернулся. Теперь глаза у него были совершенно чумовые.
— А-а-а… — протянул он и умолк.
— Спасибо. Я действительно обойдусь без
куртки.
Матвей кивнул. У него явно пропала всякая
охота возражать. По-моему, он был сильно озабочен тем, что провел целую ночь в
палатке наедине с неким монстром, способным исчезать из виду. И неизвестно на
что способным, кроме этого.
— Ты вот что скажи: как отсюда уехать?
— Там. — Матвей махнул рукой в сторону тропы,
по которой я пришел. — Электричка. Уже ходит.
— А шоссе там нет? Я бы лучше на попутке.
— Есть шоссе. Сразу за железкой.
— Замечательно! — обрадовался я. — Ну, бывай!
Еще раз спасибо. Поздравь именинницу от меня… и вот что… передай-ка ей…
Удивительно, как легко мне удалось это
несложное, но незнакомое заклятие. Я запустил руку за спину, коснулся
обледенелой ветки, обломил… и протянул Матвею живую, только что срезанную с
куста розу. На зеленых листочках дрожали капли росы, пламенели алые лепестки.
Очень красиво смотрится свежая роза в заснеженном лесу!
— А… а… — прошептал Матвей, машинально
принимая цветок. Интересно, вручит имениннице или закопает в сугроб от греха
подальше, чтобы не вступать в долгие и странные объяснения?
Но выяснять я не стал. Снова ушел в сумрак. Не
хотелось тащиться по морозу. И что было хорошо вчера, когда я думал, что убегаю
от Гесера, не годилось для меня сегодняшнего, отдохнувшего и полного сил.
Что-то я еще забыл… Ах да! Шапка. Она ведь
тоже не моя и до сих пор на мне. Бросим ее на куртку… И в путь.
Я двигался прыжками по сто—двести метров.
Открывал слабенькие портальчики в пределах видимости и шагал, словно великан,
проглатывая расстояния.
Днем просека выглядела совсем буднично, все
волшебное очарование пропало безвозвратно. Не зря все-таки истинные романтики и
свободолюбцы — Темные — избрали своим временем Ночь. Ночь, а вовсе не день,
когда вся грязь и весь мусор настырно лезут в глаза, когда видно, какие наши
города неприглядные и захламленные, когда на улицах полно бестолковых людей, а
на дорогах полно смрадных машин. День — время уз и цепей, обязанностей и
правил, а Ночь — время Свободы.
Свободы, которую истинному Иному просто не на
что менять. Ни на эфемерный Долг, ни на служение дешевым расплывчатым идеалам,
придуманным кем-то задолго до тебя. Все это миф, фикция, «ucho od sledzia», как
говорят братья-поляки. Есть только Свобода, для всех и каждого, и есть только
одно ограничение: никто не вправе ограничивать Свободу других. И пусть хитрецы
и лицемеры Светлые отыскивают в этом кажущиеся парадоксы и противоречия — все,
кто Свободен, прекрасно уживаются со столь же Свободными и нисколько друг другу
не мешают.
Машину пришлось останавливать как Иному —
почему-то человека без верхней одежды никто не хотел подбирать. Пришлось
легонько коснуться сознания очередного водителя навороченной «девятки» цвета
«мокрый асфальт». Естественно, он притормозил.
