— Просто причеши. Я оставлю их распущенными. Донна Эсмеральда вздернула подбородок и уставилась на меня с неодобрением.
— Донна Санча, вы — замужняя женщина.
— Лукреция тоже. А она носит волосы распущенными.
Эсмеральда гневно сверкнула глазами и, ничего не говоря, принялась расчесывать меня — отнюдь не бережно. Она была мне ближе родной матери, потому я не стала жаловаться и не позволила себе ойкать, когда она продиралась сквозь спутанные узлы.
Как только с причесыванием было покончено, я потребовала принести драгоценности. На шею я надела один из свадебных подарков от Джофре — изумруд размером с мой большой палец, а на голову — золотой венец с изумрудом поменьше, легший точно вдоль линии волос. От этого соседства мои глаза сделались зеленее драгоценных камней.
В таком наряде я вполне могла отправиться на бал, не то что на мессу.
Разодевшись, я пошла в покои моего супруга — и в коридоре наткнулась на одну из вчерашних куртизанок, выходящую из его комнаты. Она явно провела там всю ночь, а теперь слуга выставил ее. Во всяком случае, ее уход никак не соответствовал требованиям этикета: волосы у нее были растрепаны, туфли она держала в руке, а платье натянула наспех, даже не протащив нижнюю сорочку в разрез рукавов и не расправив ее. Маленькая грудь едва не выскакивала из слабо зашнурованного корсажа.
Она так преувеличенно старалась незамеченной прокрасться по коридору, что мне это показалось комичным. Глаза у нее были небесно-голубые, а волосы, распавшиеся на отдельные пряди, — какого-то странного рыжего оттенка. Когда я остановилась, преградив ей путь, куртизанка в тревоге уставилась на меня. Я выпрямилась, изображая из себя оскорбленную супругу, и устремила на нее испепеляющий взгляд, вполне достойный Лукреции.
— Мадонна! — еле помня себя от страха, прошептала куртизанка и согнулась в низком поклоне.
В таком виде она принялась пятиться от меня, а потом развернулась и опрометью кинулась прочь, шлепая босыми ногами по мраморному полу.
Благоразумно выждав некоторое время, я вошла в прихожую, где слуга Джофре сообщил мне, что его господин все еще спит, ибо выпил накануне слишком много вина.
Я позавтракала в одиночестве у себя в покоях, потом заскучала. Во дворце царила тишина. Несомненно, Джофре был не единственным, кто до сих пор не вылезал из постели.
До мессы оставалось несколько часов. Сегодня она должна была проходить с большей торжественностью, чем обычно, учитывая значительность праздника: Троицын день, или же Пятидесятница, праздник в честь чуда, произошедшего полторы тысячи лет назад, когда апостолы исполнились божественного огня и принялись проповедовать на языках, которых прежде не знали.
Но сегодня утром это чудо казалось мне далеким и бессмысленным; меня переполняли страх и ликование из-за событий, произошедших со мной в мой первый день пребывания среди Борджа. Не зная, куда себя деть, я прошла через вымощенную мрамором крытую галерею и спустилась в чудесный сад, который видела накануне со своего балкона. День был солнечным и теплым. Сад благоухал. С одной стороны дорожки выстроились миниатюрные апельсиновые деревья в терракотовых горшках; кроны, подстриженные в форме шара, были усыпаны душистыми белыми цветами. С другой стороны росли ухоженные розовые кусты, выпустившие нежные бутоны.
Я бродила одна, пока не ушла достаточно далеко, чтобы меня нельзя было увидеть с моего балкона, и вообще прочь от всех глаз — во всяком случае, так я думала. Наконец, почувствовав, что становится жарко, я присела на резную скамью в тени оливы и принялась обмахиваться веером.
— Мадонна, — донесся до меня тихий мужской голос, и я вздрогнула.
В этот миг я была убеждена, что Родриго из мести подослал ко мне убийцу. Я ахнула и схватилась за сердце.
Рядом со мной стоял человек, с ног до головы одетый в черное — его наряд вполне мог бы быть рясой простого священника, только вот воротник и манжеты этой рясы были из отличного бархата, а сама она — из шелка.
— Прошу прощения. Я, кажется, напугал вас, — сказал Чезаре.
Строгая простота наряда лишь подчеркивала красоту его лица. Он был совершенно не похож на своих брата и сестру; его черные прямые волосы спускались чуть ниже уровня подбородка, не доходя до плеч, а темная челка отчасти закрывала высокий лоб. Борода и усы Чезаре были аккуратно подстрижены, губы и руки отличались изящной формой, в отличие от отцовских. Он унаследовал от отца темные волосы и глаза, но красота ему досталась от матери, Ваноццы. В нем были изящество и достоинство, которыми не мог бы похвастать ни один из его родичей, невзирая на все их драгоценности и пышные наряды. В Лукреции и Папе Александре я чувствовала коварство, в Чезаре — потрясающий ум.
— Вы не виноваты, — отозвалась я. — Мне просто не по себе после событий вчерашней ночи.
— И у вас есть на то все основания, мадонна. Я клянусь, что сделаю все, что в моих силах, дабы впредь предотвратить подобные чудовищные нарушения пристойности.
Я потупила взгляд, радуясь, словно несмышленая девчонка, что на мне одно из лучших моих платьев.
— Боюсь, его святейшество…
— Его святейшество все еще спит. Уверяю вас, я считаю своим долгом наладить отношения между вами. Теперь, в нынешнем его возрасте, излишек вина делает его забывчивым. Но даже если он помнит что-то о минувшей ночи, я оберну эти воспоминания к вашей выгоде.
— Я очень вам обязана, — сказала я, потом сообразила, что любезность заставляет Чезаре стоять на солнцепеке, в то время как я с удобством сижу в тени. — Присаживайтесь, пожалуйста. — Я подвинулась, освобождая для него место рядом с собой, потом добавила: — Увы, я произвела на ваше семейство не самое благоприятное впечатление.
Прежде чем я успела закончить мысль, Чезаре быстро перебил меня:
— По крайней мере, на одного члена этой семьи вы произвели наилучшее впечатление.
Я улыбнулась, услышав этот комплимент, но стояла на своем.
— Ваша сестра невзлюбила меня. Я не понимаю, чем это вызвано, и мне хотелось бы исправить это.
Чезаре на миг перевел взгляд на далекие зеленые холмы.
— Она ревнует всякого, кто отнимает у нее внимание отца.
Он снова повернулся ко мне и серьезно, пылко произнес:
— Поймите, донна Санча: ее собственный муж не желает жить вместе с ней. Это ведет к постоянному смятению; мой отец не раз уже пытался исправить это, прося Джованни вернуться в Рим. Кроме того, отец всегда души не чаял в Лукреции, а она в нем. Но когда она увидит, что на самом деле вы вовсе не соперница ей и ничем ей не угрожаете, она постепенно станет доверять вам. — Он помолчал. — Она точно так же вела себя с донной Джулией; потребовалось немало времени, чтобы она поняла, что любовь отца к другой женщине и к собственной дочери — разные вещи. Я, конечно же, ни в коем случае не хочу сказать, что вы когда-либо вступите в подобные отношения с его святейшеством…
