Испанец говорил больше часа — непростительно долгий срок; за это время у его святейшества дважды случался приступ кашля, а многие кардиналы, не таясь, ерзали на своих сиденьях. Один старик Борджа уронил голову и принялся довольно громко похрапывать.
Я не сдержалась. Меня разобрал смех. Я кое-как заглушила его, чтобы не привлекать внимание Папы, но меня просто трясло от прилагаемых усилий. Моя неожиданная встреча с Чезаре привела меня в странное, ребяческое расположение духа — обычно я никогда не позволяла себе столь недостойного поведения.
Однако мое хихиканье сделалось таким неудержимым, что оно заразило даже Лукрецию, это осторожное создание. Я судорожно втянула в себя воздух, встретилась взглядом с Лукрецией… и мы схватили друг друга за руки в поисках опоры, чтобы не рухнуть на истертый камень пола.
В этот миг меня осенила озорная мысль. Мы, несчастные женщины, вынуждены были стоять на протяжении этой бесконечной проповеди, в то время как мужчины с удобством устроились на сиденьях. Но слева от меня располагалась узкая лестница, ведущая на клирос, где были установлены сиденья для певчих. Сегодня эти сиденья были пусты.
Я осторожно дернула Лукрецию за рукав и указала глазами на лестницу и наверх. Ее глаза расширились — сначала от ужаса при мысли о подобном нарушении приличия. Почтение требовало, чтобы мы все время проповеди стояли на месте и не шевелились; это было особенно важным для родственников Папы. Но по мере того, как Лукреция обдумывала эту злодейскую выходку, ужас преобразился в злое веселье.
Я прошла мимо прочих дам и, не в силах скрыть собственной радости, взлетела по лестнице, словно девчонка, а потом опустилась на скамью без всякого соблюдения приличий.
Лукреция последовала за мной, но она поднималась по лестнице с преувеличенной медлительностью и шумом, привлекая к себе все больше внимания и усиливая возмутительность нашего деяния. Она уселась с таким громким вздохом, что читавший проповедь прелат умолк и нахмурился, шокированный подобным подрывом устоев. Мои дамы, равно как и дамы Лукреции, вынуждены были последовать за нами — с таким шумом, что прелату, сбившемуся с мысли, пришлось трижды повторить одну и ту же фразу, прежде чем к нему вернулось самообладание.
Я взглянула на Папу. Он, не таясь, улыбался, явно радуясь игривости своих женщин. Я посмотрела на Чезаре. Он не улыбался, но его темные глаза светились весельем.
Не глядя на Лукрецию, я придвинулась к ней и прошептала:
— Пожалуйста, поверь мне: я не имею никаких видов на твоего отца. Я хочу лишь одного — быть женой твоего брата.
Лукреция сделала вид, будто не услышала. Но когда я несколько мгновений спустя взглянула на нее, то увидела, что и она смотрит на меня, весело и одобрительно. Я приобрела еще одного друга в Ватикане.
Глава 14
В ту ночь я отослала всех фрейлин из своей спальни, заявив, что я желаю спать одна. Они привыкли к моим причудам и, ни о чем не спрашивая, устроились на ночь в соседней комнате. Но перед тем, как они ушли, я заставила младшую из моих служанок, Фелицию, принести мне черное шелковое платье и вуаль, заявив, что я скучаю по Неаполю и желаю следующую неделю носить траур.
Я понимала, что мне стоило бы посоветоваться с донной Эсмеральдой — она, несомненно, уже отыскала источники сведений и разузнала все, что только можно, обо всех членах семейства Борджа. Но охватившая меня безрассудная страсть была так велика, что я не стала ни о чем спрашивать; если Чезаре был распутником, таким же сладострастным и непостоянным, как его отец, я не желала этого знать. Даже если бы мне об этом сказали, я отмахнулась бы от подобных известий.
Едва я успела задуть масляную лампу на своем столике, как в дверь спальни постучали — и сердце мое упало, потому что так стучался только Джофре. Он вошел, не дожидаясь ответа; в желтоватом свете я разглядела на его лице выражение глуповатого и застенчивого вожделения.
— Санча, дорогая, — сказал он. — Найдется ли сегодня ночью местечко для меня в твоей кровати?
Джофре притворил дверь за собою. Он несколько нетвердо держался на ногах, и глаза его припухли; он был пьян. С тех пор как мы стали жить с его семьей, я частенько обнаруживала его в этом состоянии.
Я побледнела.
— Я… я неважно себя чувствую, — пролепетала я и схватилась за вырез сорочки, словно девственница, боясь, чтобы он не увидел моего тела.
Но Джофре, казалось, не услышал моих слов. Воспламененный вином, он забрался на кровать и положил руки мне на грудь.
— У меня самая красивая жена в мире, — пробормотал он заплетающимся языком, — и сейчас я ее возьму.
Я ощущала одновременно жалость к нему, поскольку не могла ответить Джофре на его чувства, и страх — как бы вино не заставило его уснуть в моей постели в ту самую ночь, на которую я запланировала свою первую супружескую измену.
Впрочем, стоило Джофре хоть сколько-то выпить, и он делался ни на что не способен. Я послушно легла и раздвинула ноги. Он стащил штаны, задрал подол моей сорочки до пояса, взгромоздился на меня и вошел.
То, что последовало за этим, не вдохновило бы даже такого любителя преувеличений, как Петрарка. Джофре лежал на мне, не в силах опереться на руки, уткнувшись лицом мне в грудь. Несколько мгновений он лихорадочно, неуклюже толкался в меня, а потом, утомившись, остановился и стал жадно глотать воздух.
— Сможешь ли ты хоть когда-нибудь полюбить меня? — спросил он; в голосе его дрожали слезы. — Моя Санча, полюбишь ли ты меня хоть когда-нибудь?
— Ты — мой принц, — ответила я ему. Я могла обманывать Джофре с Чезаре, но я не могла солгать ему в лицо. — Я с каждым днем все больше привязываюсь к тебе.
Голова Джофре качнулась; к нему подкрадывался сон.
Я воспользовалась женской уловкой, о которой мне рассказали перед свадьбой; я напрягла свои внутренние мышцы и крепко сжала член Джофре, тем самым достаточно возбудив его, чтобы он продолжил свои толчки и наконец вскрикнул от удовольствия и обмяк.
Он вздохнул и перекатился на спину. Почувствовав, что он снова находится на грани сна, я сунула ему в руки штаны и подтолкнула его.
— Тебе надо поскорее вернуться в свои покои, — сказала я, никак этого не объясняя. — Давай я тебе помогу.
Утомленный вином и сексуальной разрядкой Джофре слишком плохо сейчас соображал, чтобы спорить. С моей поддержкой он доковылял до двери.
Там я наградила его легким поцелуем, уже вошедшим между нами в обычай.
— Спокойной ночи, милый.
Я вернулась в кровать. Если все то, что мне рассказывали о Боге, правда, то я проклята, и проклята за дело; меня захлестнуло ощущение вины. Я не хотела предавать своего мужа, но сердце не оставляло мне иного выхода. «Ты мерзкая, — сказала я себе. — Злая. Как ты можешь быть так жестока с человеком, который любит тебя?» Но даже в этот момент, с ногами, липкими от семени моего мужа, я мечтала о его брате и о предстоящей встрече. Мои чувства к Чезаре были так сильны, что я ничего не могла с собой поделать. Какая злая ирония судьбы: эта ослепительная любовь пришла к нам слишком поздно, после того, как мы оба принесли обеты, запрещающие нам наслаждаться ею.
