Я проводила дни — а иногда и ночи — в покоях Лукреции, возясь с маленьким Родриго и помогая ухаживать за ним, хоть это и считалось делом слуг.
В тот день, когда к нам явился Чезаре, мы, как это случается с женщинами, ухаживающими за младенцем, устали и захотели отдохнуть. Лукреция спала, полулежа на кровати, на груде подушек. Я сидела рядом в мягком кресле, уронив голову на грудь, и дремала. Кормилица лежала на полу, на тюфяке, и похрапывала, а маленький Родриго тихо спал в своей колыбели.
Меня разбудил очень тихий, осторожный звук шагов, но даже еще не до конца проснувшись, я узнала их: это были шаги Чезаре. Я не стала ни поднимать головы, ни изменять ритма дыхания, а вместо этого принялась наблюдать сквозь ресницы.
Чезаре по-прежнему одевался в черное, только теперь это была не ряса священника, а строгий бархатный костюм, выгодно подчеркивающий его мускулистую фигуру. За время, проведенное в боях, Чезаре похудел и загорел; борода его сделалась гуще, а волосы отросли и теперь падали на плечи.
Думая, что за ним никто не следит, он неслышно прокрался в комнату — с самым естественным, непринужденным видом. Но меня поразил его холодный, безжалостный взгляд.
Все так же бесшумно Чезаре склонился над колыбелью, в которой спал малыш. Я подумала, что теперь его лицо смягчится. Даже солдат, даже убийца не может смотреть на ребенка и остаться безразличным.
Чезаре склонил голову набок и принялся рассматривать младенца.
При первой нашей встрече с Лукрецией я подумала, что никогда больше не увижу взгляда, который был бы настолько исполнен ревности и ненависти. Я ошибалась.
Во взгляде Чезаре не было ничего, кроме жажды убийства. Он наклонился над колыбелью, упершись руками в колени и жестоко искривив рот.
Мне стало страшно. Я была уверена, что в следующее мгновение он задушит ребенка или с силой накроет рукой крохотные ротик и носик. Я вскочила, схватившись за спрятанный стилет, готовая в любое мгновение выхватить его, и крикнула:
— Чезаре!
Он настолько владел собой, что даже не дернулся при этом вскрике. Вместо этого на лице его мгновенно нарисовались расположение и доброта. Он улыбнулся младенцу, как будто только этим и занимался, потом спокойно, медленно повернулся ко мне и выпрямился.
— Санча! Как я рад тебя видеть! А я вот любовался нашим племянником. Просто поразительно, до чего же он похож на Лукрецию в детстве.
— Чезаре? — сонно встрепенулась Лукреция. — Чезаре! — радостно воскликнула она.
Ни в ее голосе, ни на лице не было сомнения или обиды на пренебрежение со стороны брата. Чезаре подошел к сестре, знаком показав, чтобы она не вставала с кровати.
— Отдыхай, отдыхай, — сказал он. — Ты это заслужила. Они обнялись, улыбаясь, потом Чезаре чуть отодвинулся от сестры, повернулся ко мне и поцеловал мне руку.
От прикосновения его губ к моей коже меня пробрала дрожь возбуждения, и вместе с тем по телу у меня побежали мурашки. Он выглядел в точности как любящий брат; чудовище, только что склонявшееся над детской колыбелью, исчезло без следа.
— У тебя чудесный сын, Лукреция, — сказал Чезаре сестре, и она просияла от гордости. — Я как раз говорил Санче, что он необыкновенно похож на тебя в детстве — это ведь было не так давно.
— Ты защищал меня уже тогда, — радостно произнесла Лукреция. — Скажи, ты побудешь с нами хоть немного?
— Увы, нет, — отозвался Чезаре. — У меня было время лишь на то, чтобы обсудить с отцом некоторые жизненно важные дела. Теперь же мне нужно немедленно возвращаться к войску. Пезаро ждет.
Лукреция слегка покраснела при упоминании города ее бывшего мужа, потом сказала:
— Ох, но ты должен остаться! Ты должен хоть немного побыть с ребенком!
Чезаре вздохнул, всем своим видом выражая сожаление.
— У меня сердце разрывается от огорчения, — сказал он. — Но я зашел сразу и поздороваться, и попрощаться. Я должен срочно вернуться к своим людям. Конечно, — заботливо произнес он, — я не мог уехать, не повидавшись с тобой и маленьким Родриго.
Он мельком взглянул на меня и добавил, как будто лишь сейчас подумал об этом:
— И с Санчей тоже.
— Ну что ж, — печально произнесла Лукреция. — Тогда поцелуй меня и малыша, прежде чем уйти. — Она помолчала. — Я буду молиться, чтобы с тобой ничего не случилось и чтобы ты добился успеха.
— Спасибо за твои молитвы, — сказал Чезаре. — Они мне пригодятся. Благослови тебя Господь, сестричка.
Он снова обнял Лукрецию и торжественно расцеловал в щеки. Лукреция ответила ему тем же, и они разомкнули объятия.
Чезаре нерешительно повернулся ко мне. Я убрала руку за спину и вместо этого кивнула ему.
— Я тоже буду молиться, — сказала я, умолчав о содержании этих молитв.
— Спасибо, — произнес Чезаре и двинулся к колыбели. Я метнулась туда, опередив его, схватила маленького Родриго на руки и крепко прижала к себе. Его дядя наклонился и поцеловал младенца.
Увы, Бог ответил на молитвы Лукреции, а не на мои.
Чезаре отправился на север и благополучно вернулся в свой лагерь; но прежде, чем он добрался до ворот Пезаро, король Людовик увел свою армию. Герцог Лодовико собрал достаточно сил, чтобы предпринять серьезную попытку вернуть Милан (несомненно, этот факт дал прекрасной пленнице Чезаре, Катерине Сфорца, повод позлорадствовать).
Лишившийся солдат и молча проклинающий французов Чезаре вынужден был отказаться от попыток взять Пезаро.
За ужином его святейшество побагровел от гнева, пересказывая эту историю и понося непостоянство французского короля.
Мне потребовалось все мое самообладание, чтобы сдержать довольную усмешку.
КОНЕЦ ЗИМЫ 1499 ГОДА
Глава 30
С театра боевых действий пришли вести о том, что Чезаре неохотно заключил перемирие с Джованни Сфорцей под Пезаро и возвращается домой вместе с папской армией — и везет с собой свою прекрасную пленницу, Катерину Сфорца, которую поместят за крепкие каменные стены замка Сант-Анджело. Мысль о его возвращении наводила на меня страх.
Донна Эсмеральда непрестанно приносила новые тревожные слухи. В Риме вошло в употребление новое выражение — «ужас Борджа». Его употребляли, говоря о душевном состоянии тех несчастных, которые имели неосторожность служить Борджа и оказаться посвященными в какие-то их тайны, ибо расплата за это становилась все более очевидна.
Все — кроме семьи, добросовестно закрывающей глаза на этот факт, — считали само собой разумеющимся, что Чезаре убил своего брата Хуана, обуянный желанием самому заполучить всю Италию. В том, что его назвали в честь императоров Древнего Рима, видели не совпадение, а знак судьбы.
Поэтому когда коннетабля испанской гвардии — человека, некогда пользовавшегося у Чезаре уважением и доверием, но впоследствии утратившего благосклонность хозяина, — нашли плавающим в Тибре, никто не удивился. Кто-то крепко связал ему руки за спиной и засунул его в мешок.
