Мой голос присоединился к голосам остальных в этом нескончаемом хоре страдания, усилившемся, когда огонь охватил уже нижнее белье и оно полетело по воздуху клочками пепла, обнажив красную обуглившуюся кожу. Огонь пробирался по одежде к плечам, а потом по шее и подбородку устремлялся к черепу, охватывая его пламенем. Волосы сгорали мгновенно, оставляя лишь розовые скальпы, которые тотчас краснели, затем покрывались волдырями, потом чернели, а потом кожа сходила и черепа снова становились красными…
Но посреди этого невыносимого мучения я осознала вдруг, что среди воплей умирающих не слышно голоса моей бабушки. И тогда я устремила на нее свои залитые слезами глаза.
Нони превратилась в живое пламя: передо мной была не вызывающая острое сострадание головешка, а живое воплощение божества, молодая, красивая, сильная женщина, светящаяся внутренним светом, с рассыпанными по плечам волосами, охваченными огнем, окружающим голову золотым нимбом. Я поняла, что гляжу не на святую, а на саму богиню во плоти – богиню улыбающуюся и торжествующую. И слезы мучительной боли на моем лице сменились слезами радости.
Она говорила, и ее голос лился сладчайшей музыкой, которую мне доводилось когда-либо слышать. Она обращалась к врагу, который сидел и наблюдал за всем, что происходит:
Ты думаешь, что ты выиграл, Доменико.
Но волшебство заключается в том, что это наша победа…
Как долго продолжалось мое физическое мучение, я сказать не могу, потому что настал момент, когда я уже ослабла настолько, что не могла ни корчиться, ни кричать, ни шептать и почти совсем ослепла. Агония стала глубокой болью в самой сердцевине моего существа: это начали поджариваться мои внутренности.
И наконец настал тот миг, когда моя бабушка умерла, потому что сначала боль резко усилилась, а потом я ощутила, как ее душа отлетела. И я почувствовала, что в меня ворвалось странное электрическое тепло, словно она вошла в меня.
Она и кто-то другой, более великий…
Я должна признаться, что в это время совсем не понимала разумом, что именно происходит, но сердцем и душой понимала, что самопожертвование Нони ради меня, а в некотором роде и мое самопожертвование ради нее были необходимым обменом. В противном случае я бы боролась против ее смерти всем своим существом. Но в то день я ясно увидела, что умереть так, как умерла она, было большой честью, судьбой, которую она приняла с радостью, с чувством выполненного долга. Я увидела, что она умерла без боли, и ликовала, что победила.
И понимание этого заставило меня принять ее смерть, примириться с нею, и когда лучи заходящего солнца окрасили облака розовым цветом, у меня на душе стало спокойно от ощущения того, что рядом со мной и богиня, и счастливый дух Нони.
Но я человек. И когда наступила ночь, ощущение присутствия Нони и Дианы ослабло и горе навалилось на меня со всей своей тяжкой силой. Не в силах оставаться на месте, я вскочила и побежала, и бежала, пока лес не кончился и передо мной не встала гора, а за горой опять был лес, и я снова бежала и бежала, пока не упала, задыхаясь, на камни, листья, пахучую землю.
Следовать своему предназначению иногда очень горько.
Надо мной клубились черные тучи и грохотал гром, отзываясь в горах могучим эхом. И когда с неба хлынул летний ливень, я не выдержала и заплакала вместе с дождем.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
МИШЕЛЬ
КАРКАССОН, ОКТЯБРЬ 1357 ГОДА
XI
После вечерней молитвы Мишель вернулся в комнату отца Шарля. У дверей его ждал отец Тома.
– Отличные новости, – сказал Тома, хотя его мрачный, угрюмый тон свидетельствовал скорее об обратном. Свет факела освещал его высокий лоб, к которому прилипли потемневшие от пота светлые локоны. – Я только что от епископа. Он дал предварительное согласие на твое рукоположение, которое, вполне вероятно, состоится уже сегодня. Соответствующее письмо уже направлено архиепископу в Тулузу. Все уже почти решено, и конечно, – добавил он с гордостью, – Кретьен даст окончательное согласие, потому что об этом прошу я.
Мишель вздохнул, но в его вздохе не было облегчения. Тома никогда не согласился бы помочь, если бы знал о намерениях Мишеля в отношении Сибилль.
«Матери Марии-Франсуазы», – тут же мысленно поправился он.
Тома кивнул головой на дверь и печально сказал:
– Мне жаль, что он чувствует себя не лучше, чем мой бедный писец. Но слава Богу, больше никто не заболел. – Он помолчал. Они оба заглянули в комнату. Бледный как полотно отец Шарль по-прежнему недвижимо лежал на подушках. – Тяжко глядеть на его страдания. Нам надо молиться, брат. Нам надо искренне молиться.
И он неловко коснулся рукой плеча Мишеля.
– По крайней мере ему не стало хуже, – сказал Мишель, хотя, безусловно, и лучше Шарлю тоже не стало.
Невозможно было догадаться, то ли он набирается сил, то ли умирает: он оставался так же мертвенно неподвижен и бледен. Лишь слабое движение грудной клетки то вверх, то вниз отличало его от трупа.
Немного помолчав, Тома повернулся к нему.
– А как аббатиса? Сегодня с ней все прошло как надо?
Мишель опустил взгляд. По правде говоря, все шло совсем не так, как надо: он был заинтригован и заворожен ее историей, особенно рассказом о ее инициации. Лишь выйдя из ее камеры, он осознал, что, по церковным меркам, это был откровенно сатанинский ритуал, – тем более, она открыто призналась в том, что ее предназначение заключалось в осуществлении сексуальной магии вместе со своим «господином».
И в то же время он был – и оставался – по-настоящему тронут рассказом о гибели ее бабушки. Он слишком хорошо знал, какие страдания пришлось вынести бедной женщине независимо от того, была она еретичкой или нет. И ему было совершенно очевидно, что Си-билль – то есть аббатиса – по-настоящему любила ее и до сих пор глубоко скорбела по ней.
Когда неожиданно вошел тюремщик и сообщил, что уже наступил вечер, а отец Тома давно ушел, Мишель быстро объяснил аббатисе сущность ее ереси и призвал ее покаяться и обратиться ко Христу. Она ответила ему молчанием.
Она долго молчала, не спуская с него своего магнетизирующего взгляда.
А потом сказала, что завтра будет говорить о своем возлюбленном. Мишель опять стал отговаривать ее, настаивая на том, что расследование касается только ее, и никого больше. Он пытался объяснить ей, что времени хватит только на одну историю.
Тогда она снова погрузилась в молчание и не произнесла больше ни одного слова.
И даже теперь, уйдя от нее, он испытал ту же странную смесь очарования и возбуждения, когда вспомнил, как она с самым невинным видом упомянула о «старом рыцаре», мелькнувшем в ее видении. Хотя она и родилась в крестьянской семье, но все же под Тулузой, а в Тулузе наверняка каждый слышал о рыцарях-тамплиерах.
