Но многих других я сумела исцелить. Впрочем, это были всегда не очень серьезные вещи: открытые раны, восстановление участков пораженной плоти. Ничего подобного тому, что я сделала с Жаком. Ничего более существенного. Зараженные чумой либо поправлялись сами, либо умирали, несмотря на мое прикосновение. Когда я пожаловалась Жеральдине на эти свои неудачи, она ответила мне весьма просто:
– Вы должны забыть себя. Забыть о человеческом теле, в котором вы находитесь, и помнить только о богине.
И действительно, периоды, когда я могла помнить об этом, достигать того медитативного состояния спокойствия, в котором я испытывала это ощущение благодати и живого присутствия богини, становились все более продолжительными. В такие минуты я начинала обдумывать свои страхи. Потому что я знала, что лишь тогда смогу уберечь себя и других и освободить своих сестер от обязанности оберегать меня, когда мне хватит сил одолеть эти страхи.
«Ибо только тогда, когда вы будете достаточно сильной, – сказала мне Жеральдина, – вам будет дозволено встретиться с вашим господином наяву. И только тогда вы сможете посвятить его, когда ваше сердце будет исполнено правды».
Поэтому я училась в первую очередь думать о своем враге – Доменико, и наконец, научившись фокусировать зрение и одолевать ужас, смогла видеть его и не чувствовать при этом ничего, кроме сострадания богини. Эта способность постепенно усиливалась, и точно так же я научилась одолевать другие страхи, включая мою особую боязнь огня и боли от огня, которую помнила так отчетливо. Мой рассказ об этом короток, но вообще-то этот процесс растянулся на несколько лет. Прошло немало времени, прежде чем я смогла воспроизводить такие вещи во время медитации и оставаться при этом спокойной, ощущая божественное присутствие. Я не могла позволить, чтобы хоть частичка тьмы осталась в моей душе, ибо рано или поздно она могла бы обернуться против меня.
И когда я наконец научилась смотреть на своего врага в его нынешнем обличье и даже находить в себе силы смотреть ему в лицо, сохраняя хладнокровие, Жеральдина сказала мне очень важную вещь. Однажды после одного из кругов все покинули маленькое подземное укрытие, и мы остались с ней наедине. Мы сидели на пятках, прижав голени к холодной земле, и свет свечи рассеивал темноту между нами.
– Этого уже недостаточно, – сказала она. Пламя свечи отбрасывало колышущийся конус света, освещавший ее грудь, подбородок и губы, но оставлявший в тени глаза и лоб. – Недостаточно того, что вы видите нашего врага в прошлом и настоящем. Вы должны взглянуть на врага, который придет в будущем. Это последний и самый огромный страх, который вам предстоит одолеть.
Я заколебалась. Открыла было рот, чтобы возразить, сказать (почему, сама не знаю), что я не могу, но она не дала мне этого сделать.
– Поймите, по той же самой причине ограничены ваши возможности как целительницы. В такие мгновения вы забываете, кто вы. Вы помните только женщину, Мари-Сибилль, и забываете, что вы еще и богиня. Ваши ограничения – это ее ограничения.
Но потом я привыкла проводить большую часть времени в присутствии богини. Возможно, я стала даже немного гордиться этим, потому что, когда аббатиса заговорила об этом, меня поразил ужас, который ее слова пробудили во мне. Я поняла, что она говорит о величайшем зле, которое грядет, о том зле, на которое во время моей самой первой инициации меня призывал взглянуть Жакоб, а я не смогла. Это была абсолютная безнадежность, предельная пустота, та самая, которая ждала меня за пределами того первого и последнего в моей жизни круга, где жрицей была Нони. И я подумала: «Как я смогу спокойно смотреть на него, когда я не могу о нем даже слышать?»
Но я знала, что вся моя подготовка была направлена именно на эту цель и что, когда она будет достигнута, я буду наконец готова встретить своего возлюбленного. Поэтому я начала, весьма осторожно, предпринимать попытки заглядывания в будущее во время очередных кругов и во время медитации. Но именно из-за этой осторожности я снова и снова терпела неудачу.
Но вскоре мое внимание оказалось обращенным совсем на иную угрозу.
Сколько я себя помнила, мы всегда находились в войне с Англией, а на самом деле эта война продолжалась еще дольше. Но мне никогда не приходилось сталкиваться с войной лицом к лицу, потому что все ее основные сражения происходили где-то далеко на севере. От епископа и отца Ролана, совершавшего для нас ежедневную евхаристию, мы услышали, что Черный Принц, Эдуард, занял Бордо. Он и его армия не просто убивали жителей. Они опустошили весь город и близлежащие деревни, резали свиней и волов, уничтожали посевы, сады, виноградники и бочки с вином, выжигали поля и дома.
– Вся земля почернела, – сказал нам отец Ролан перед мессой, – а уцелевшие жители обречены на голодную смерть. У них нет даже хлеба, потому что Эдуард приказал сжечь все мельницы и амбары. И все это только потому, что эти люди хранили верность французскому королю.
Когда мои сестры услышали, что армия Эдуарда направляется на юго-восток – к Тулузе, а затем к Каркассону, это вызвало у них серьезную озабоченность. Конечно, то, что мы жили в религиозной общине, должно было уберечь нас, как это уже бывало лет сто назад. Но в наше время уважение к монахиням и монахам так сильно упало, что нас вполне могли убить или изнасиловать, как любого другого человека на войне.
С каждым визитом отца Ролана наша тревога лишь возрастала.
Сначала он говорил: «Они уже в Арманьяке», потом: «Они уже в Гиени», наконец: «Они двинулись на Тулузу». Таинственным образом Тулузу пощадили. По этому поводу отец Ролан решил отслужить специальную благодарственную мессу, полагая, что, если уж Эдуард не позарился на спелую, сочную сливу, каковой представлялась ему Тулуза, то уж конечно же он не будет беспокоиться из-за такой виноградины, как Каркассон.
Кроме того, наш город представлял собой цитадель, крепость, причем не с одной, а с двумя стенами: внутренней, деревянной оградой, построенной вестготами около тысячелетия назад, и внешней, каменной стеной, построенной не так давно, лет сто назад. Конечно, наш монастырь находился вне этих стен, но их ре-нутация была столь высока, что ее было достаточно, чтобы удержать англичан от попытки захватить город.
По крайней мере, так рассуждали большинство жителей, не предпринимая никаких мер предосторожности и не ведя никаких приготовлений к войне.
Мария-Мадлен часто говорила со мной об этом и, похоже, даже намекала мне на то, что я должна узнать, какое будущее ожидает нас в связи с этим вторжением. Я не могла ничего сказать, потому что в это время совсем другие мысли занимали меня. После пяти лет занятий под руководством матери Жеральдины я была озабочена не только тем, что не могла без страха смотреть в лицо будущему врагу, но и растущим убеждением в том, что моему возлюбленному угрожает что-то смертельно опасное. Но как я могла помочь ему, если я не могла даже рассмотреть его как следует? Все эти разговоры о войне и о приближающихся англичанах значили для меня мало, и я не направляла ни энергию, ни мысли в сторону их возможного появления.
