Но почти сразу же он, задыхаясь, упал на колени, ударившись о каменную ступень, и едва успел зацепиться руками, чтобы не покатиться кубарем вниз с лестницы.
Кретьен слабо улыбнулся. В широко раскрытых и мрачных глазах Тома, освещенных светом лампады, не мелькнуло никакого чувства. Люк, слишком разгневанный для того, чтобы поддаться смятению, встал на ноги с помощью стражника, не скрывавшего своего веселья.
– Не трать зря свои силы, сынок, – посоветовал кардинал. – Ибо тебе предстоит еще много работы.
«Будь внимателен», – сказал Люк себе, стараясь не замечать того, что повязка на плече снова омочилась кровью.
Будет и другая возможность для побега, должна быть. Ведь иначе – это последний час свободы для его сердца и сознания, последний час надежды для расы.
Они двинулись по городской улице. Было черным-черно, ни малейшего намека на занимающуюся зарю. И почти ничего не было видно – лишь темные силуэты, движущиеся со стороны тюрьмы. Иногда на какой-то миг появлялся золотой диск луны, но его тут же закрывали темные, стремительные тучи. Все выглядело так, словно его мир, такой какой он есть, не хотел оставаться без Сибилль. Его любовь была такой сильной, что собственная судьба казалась ему совершенно незначительной в сравнении с великой трагедией его возлюбленной.
Подул сильный ветер, и в глаза Люку попал песок. Ослепленный, он зашатался, но сильные руки стражника поддержали его. Однако какое-то время он шел вперед, не видя дороги. И когда наконец слезы промыли ему глаза и он смог смотреть, он увидел, что они направились не на городскую площадь, где была возведена насыпь для проведения казней. Насколько он мог судить в темноте, они находились в аллее позади тюрьмы.
На расстоянии нескольких шагов от него у смертного столба стояла на коленях Сибилль. Один из папских жандармов застегивал кандалы, соединявшие ее голени, между которыми теперь находился столб. Двое других раскладывали стружку и щепу вокруг ее ног. В тусклом, колеблющемся свете, отбрасываемом лампой Тома, Люк не видел ее лица, лишь темные очертания головы и плеч да белеющую рубашку.
Стражники быстро разложили щепу до уровня ее бедер. Потом один из них взял длинную щепку и понес ее к Тома, который снял с лампы стеклянную крышку.
Опять налетел ветер, причем такой сильный, что Люк зажмурился, чтобы жгучий песок снова не попал ему в глаза, а когда открыл веки, пламя лампы почти погасло. Горел лишь маленький голубой огонек с золотым ободком, да и тот грозил в любую секунду погаснуть. Потом ветер внезапно стих, и стражник поднес к огоньку кончик смазанной жиром щепки, и тут же и лампа, и щепка ярко вспыхнули.
Яркий свет осветил лицо Тома. С поразительной ясностью обреченного Люк увидел на лице молодого священника выражение мимолетной, но глубочайшей скорби. Никто более его не увидел, ни Кретьен, ни стража, однако, несмотря на темноту, Тома кинул признательный взгляд в сторону Люка.
«Он один из нас! И всегда им был!» – подумал Люк с внезапным возбуждением.
Но лицо Тома тут же снова окаменело, и он опустил лампу, чтобы посмотреть, как стражник, нагнувшись, будет подносить горящую щепку к стружкам и щепе, окружавшим ноги Сибилль.
Кретьен уже отошел на два шага вперед.
– Доменико! – крикнула Сибилль бесстрашным и сильным голосом:
И ты думаешь нынче, что злоба твоя победила!
Но разве не видишь?
Она лишь любви дала силы,
И любовь победила и стала сильнее, чем прежде.
Люк сразу понял. Это были те же самые слова, которые произносила ее бабушка в час своей смерти. Си-билль теперь делала для него то же самое, что сделала Анна Магдалена для нее. Она шла на смерть ради того, чтобы он смог пройти высшую инициацию, восстановить свою силу и, объединив свою силу с ее силой, одолеть наконец врага.
– Любимая! – прошептал Люк и не смог сказать ни слова больше. Когда он осознал глубину сострадания и отваги Сибилль, он почувствовал, что любовь вырвалась из сердца и рванулась вперед, за ограничительные пределы тела, преодолела разделявшее их расстояние и коснулась ее.
Раздался еле слышный шуршащий звук: это ветер подхватил пламя.
«Как тогда, в домике Сибилль в ночь ее рождения», – тут же подумал Люк.
Щепа вокруг аббатисы запылала.
До сих пор тьму рассеивало только неровное мерцание лампады Тома. Теперь же, когда огонь разгорелся, он осветил стоящую на коленях фигуру так четко, что казалось, во всем мире нет ничего, кроме ночи и Сибилль, причем на фоне ночной тьмы ее лицо, тело и рубашка казались светящимися.
Но как бы ни захлестывали Люка эмоции, в каком бы смятении ни находилось его сознание, он все же услышал, как тихий, еле слышный голос прошептал: «Иди к ней».
Конечно же, это говорило его собственное сердце. Ибо ничего он не хотел так сильно, как этого. Но это было бы чистым безумием. Его тут же убили бы, и будущее расы было бы разрушено.
«Иди к ней!» – повторил голос, и внезапное убеждение пронзило его.
Это был не его голос и не голос врага, а тот самый таинственный голос, которого он так долго не слышал.
С силой, порожденной желанием, Люк вырвался из рук стражника и побежал к костру. Ему было все равно, уязвим ли он для огня, стали или атаки врага или нет. Лишь одно волновало его: он попытается спасти ее, попытается облегчить ее страдания, попытается быть с ней.
И в тот момент, когда он подбежал к ней и его руку обдало обжигающими волнами жара, холодный металл вонзился в его спину, прошел сквозь ребра рядом с позвоночником и вышел из груди, раздробив грудную клетку. Сзади раздался крик Кретьена:
– Дурак! Ты убил его!
За этим последовала резкая, как удар молнии, боль: меч был вытащен из спины Люка. Затем послышалось, как из ножен вытащили другой меч, а затем что-то тяжелое, как дыня, упало на землю.
Люк упал вперед, на землю, которая была гораздо более горячей, чем кровь, хлещущая из его смертельной раны. Но он не испытывал страха. Он поднял голову и увидел феерическое зрелище, которое представляла собой Сибилль.
В доминиканском монастыре в Авиньоне он часто молился у маленькой терракотовой статуи Девы Марии, изображавшей одну Марию, без мужа, без Сына. Она стояла в узкой арочной нише, опустив руки вдоль тела и приветственным жестом открыв ладони навстречу всему миру, а у ее маленьких, изящных ног стояла лампада. Когда ночью зажигали фитиль, отбрасываемый лампадой свет придавал прекрасным полупрозрачным чертам Девы Марии неземное сияние. И это сияние исходило, казалось, изнутри ее, наполняя всю арочную нишу, похожую на дверь или окно в соборе. Братья считали это чудом и поэтому регулярно украшали статую цветами и приношениями, молились около нее.
И вот теперь Люку казалось, что лицо Сибилль наполнено такой же безмятежностью, таким же всеобъемлющим состраданием, таким же золотым сиянием, окружающим ее в виде арки. И если бы ее руки не были жестоко скованы сзади железными цепями, она бы протянула их навстречу всему миру, даже своему врагу, Кретьену. И хотя он, Люк, лежал в темноте, а она, без всякого сомнения, была на миг ослеплена ярко вспыхнувшим огнем, она взглянула на него – прямо ему в глаза – и улыбнулась ему так, что у него закружилась голова.
