У входа в крошечный магазин висела большая деревянная вывеска в форме клина, выкрашенная желтым, с вырезанной на ее поверхностью надписью «Сыры». В углублениях прорезей скопились копоть и грязь, но вывеска висела слишком высоко, чтобы старая женщина могла отмыть ее. У Алехандро мелькнула мысль помочь ей — исключительно от доброго сердца, ведь даже после всего пережитого он оставался добрым человеком.
Однако этой глупости он не сделал — поскольку такая редкая доброта запечатлела бы его образ в памяти женщины. Дважды с момента прибытия в Париж Алехандро удерживался от подобного искушения, позволяя себе лишь наблюдать за живущими поблизости. Больше он ничего не делал — если не считать чтения книги Авраама — и удивлялся тому, как много успел заметить: темпераментная молодая женщина снова и снова водила мужчин к себе вверх по темной лестнице, и днем и ночью; мальчишки играли в палочки, ссорились и даже дрались, в общем, беззлобно, но, случалось, и до крови; застенчивая молодая вдова в черном тянула за собой сопящего ребенка, с корзиной в другой руке, всегда выглядевшей такой пустой. Он уже знал всех этих людей, хотя прожил рядом с ними всего несколько дней. Интересно, сколько пройдет времени, прежде чем кто-то из них заметит его?
Вчера он услышал нежный голосок маленькой девочки, которая воскликнула:
— Père!
И от этого крика у него перехватило дыхание. Он резко обернулся и увидел счастливого отца, возвращающегося домой с покупками для своей малышки — и любовью к ней, переполнявшей его сердце. Отец подхватил смеющуюся девочку на руки и принялся целовать розовое личико; Алехандро с завистью наблюдал за этой сценой.
«Он еще не знает, как быстро бежит время, как скоро она станет женщиной и больше не будет нуждаться в нем».
Алехандро заходил то в одну лавку, то в другую, стараясь нигде подолгу не задерживаться. Однако всегда зорко поглядывал по сторонам, поскольку знал, что именно на этой улице, в одном из этих маленьких магазинчиков и рынков, среди последних парижских евреев Кэт будет разыскивать его.
Пока он не беспокоился, что она еще не появилась, ведь он-то скакал верхом, а ей предстояло добираться сюда на собственных ногах. А может, они как-то сумели раздобыть коней? И по-прежнему ли уместно здесь слово «они»? Что Алехандро беспокоило, что подхлестывало его нетерпение, так это мысль о том, можно ли доверять Калю, или он удрал вместе с золотом, которое получил от Алехандро, и бросил Кэт. У нее было собственное золото в секретном кармане юбки, застегивающемся на пуговицу, чтобы оно случайно не выпало. Он учил ее, что никогда не нужно жалеть денег на то, что необходимо для выживания. За одну золотую монету — если тратить ее с умом — можно было объехать половину Европы, а девушка выросла бережливой. Из нее получится хорошая жена, с гордостью считал Алехандро, несмотря на их скитальческую жизнь. Когда придет время и она выйдет замуж, то, несомненно, будет хорошо ухаживать за мужем, вести хозяйство, заботиться о детях и учить их.
«Может, Бог даст, мир снова обретет здравый смысл, и она сможет познать простые радости жизни».
Оказывается, задумавшись, он застыл перед прилавком с сырами, и старая женщина в сером платье спрашивала его, что он желает. Он выбрал самый скромный вариант, расплатился мелкими монетами, с улыбкой поблагодарил хозяйку быстро пересек улицу и направился в булочную, где купил длинный золотистый батон еще теплого хлеба. С того момента, как оставил свою комнату, и до самого возвращения он ни с кем не перекинулся ни словом.
Снова усевшись у окна, он возобновил свои наблюдения.
По дороге Кэт была спокойна и едва произнесла несколько слов до очередной остановки у ручья.
— Какие ужасы эта женщина рассказывала — стыдно слушать, что такое происходит! Красть у человека вообще недостойно, — заговорила она, процеживая воду через шелк, но ограбить его так, чтобы он лишился всех средств содержать семью, совсем другое дело. Это самое ужасное воровство.
— Они украли у этих крестьян все. Жак Боном
[13]
— добрый крестьянин. Самый тяжкий его грех в том, что он родился не богачом.
— Мы все рождаемся во грехе, но родиться бедным вовсе не грешно. Грешно не стараться приумножить свое добро.
— Французские лорды лишили своих подданных этой возможности.
— Тогда я тоже восстала бы, если бы со мной так обращались, — сказала Кэт, — а то стыдно было бы предстать перед лицом Господа. Не могу понять, почему Он не позволил вам победить. — Она в недоумении покачала головой. — Наверное, ваше поражение — часть какого-то плана, какого-то великого замысла, поскольку Бог наверняка не спускает с вас глаз. Нам неведомы Его пути.
Ее слова, казалось, рассердили Гильома.
— Бог тут ни при чем, просто нам не повезло! Если бы не появились эти два рыцаря, мы захватили бы жену королевского сына и запросили немало за ее голову.
— Не может быть, чтобы вы так поступили с леди!
— Почему? Только потому, что она родилась в королевской семье? Ее муж запросто поступает так со своими подданными, часто совсем по пустячному поводу. Почему бы ей не разделить их судьбу? Если ценой ее головы мы могли купить тысячу плугов, по-моему, такой обмен был бы только разумен.
Молодая женщина, чье пленение могло обеспечить покупку куда больше тысячи плугов, невольно приложила руку к шее и сказала:
— Может, для тебя это честный обмен. Но, уверяю тебя, она вспахала бы все французские земли собственными руками, лишь бы ее голова осталась на шее.
Гильом усмехнулся.
— Нужно жить ее жизнью, чтобы понять эту точку зрения. Теперь она под защитой Наварры, и у меня нет возможности выяснить, так ли это. Пока. Однако подождем и увидим.
Алехандро все чаще грызло беспокойство, и единственное, что позволяло отвлечься, хотя бы отчасти, это бесценная книга, которую купила ему Кэт. Только что он изучал страницы в надежде узнать что-то новое, важное, и вот уже его взгляд снова прикован к улице, а сердце переполнено надеждой. Сгорбившись, он в свете дня сидел над древним томом, но все чаще, хмуря брови, переводил взгляд на улицу, перебегая им с одной молодой женщины на другую и мечтая о том, чтобы следующей оказалась та, кого он ждет.
Увы, мимо проходила одна незнакомка за другой, и Алехандро охватило чувство разочарования. Тем не менее работа над книгой продвигалась вперед как бы по собственной воле и вскоре стала его единственной радостью. Строчка за строчкой он постигал смысл символов, из которых складывались слова, намертво запечатлеваясь в памяти. Однако от этого его беспокойство лишь усиливалось: что толку понять и запомнить всю эту премудрость, если евреи, Божьей волей рассеянные по Галлии, никогда ее не узнают, поскольку она останется заключенной в его голове?
«И что, если… — подумал он с содроганием, — что, если я умру до того, как поделюсь с кем-то своими новыми знаниями?»
