Когда заговорил епископ, его голос звучал твердо, хотя и очень тихо:
– Как пожелаете, лорд Жиль. Это ваше право, и оно будет вам даровано.
Они обменялись обжигающими взглядами, исполненными неприкрытого презрения. В них не было даже намека на учтивость и любезность, которая потом появится на страницах официальных отчетов. Вне всякого сомнения, никому из писцов не захочется запечатлеть на бумаге гневные слова Жана де Малеструа.
– Жиль де Ре, барон и рыцарь, – провозгласил епископ, – вам велено явиться в этот суд двадцать восьмого числа настоящего месяца сентября, тысяча четыреста сорокового года, где передо мной и святым отцом Жаном Блуином вы ответите за все преступления и злодеяния, перечисленные в заявлении Гийома Шапейона, которому мы поручаем и впредь исполнять роль прокурора, с коей он справляется весьма успешно. Именем Господа нашего и закона вы ответите за все свои прегрешения. – Он помолчал немного, а потом добавил: – И да смилуется над вами Бог, если на то будет Его воля.
Я сидела на каменной скамье, стоящей перед комнатой, в которой прежде встречали гостей аббатства. И хотя в здании нашлось бы множество замечательных мест, где можно было оставаться незаметной для посторонних глаз, это я любила больше остальных. Отсюда я могла наблюдать за посетителями и просителями, коробейниками, кредиторами – за всеми, у кого имелись здесь дела, включая представителей аристократии.
Впрочем, сейчас я погрузилась в свой собственный крошечный мирок и не заметила бы даже самого Папу, если бы он здесь появился. Когда стало ясно, что зрителей не пустят на заседание, толпа, собравшаяся на площади утром, разошлась, оставив кучи мусора, чтобы уборщикам было чем заняться. С самым искренним возмущением я пыталась понять, зачем нужно устраивать на площади помойку, когда за стенами и без того столько грязи.
Погода была на удивление чудесной, и, будь у меня другое настроение, я бы до слез обрадовалась летнему дню перед наступлением холодов. Около меня стояла корзинка с побитыми яблоками, а на коленях я держала большую миску. Маленьким ножом из слоновой кости я чистила яблоки, чтобы потом из них сварили варенье: его нежный вкус будет испорчен, если в него случайно попадут кусочки кожи или подпорченная мякоть.
Я орудовала ножом, шкурки падали… снова и снова. Затем я выбросила обрезки, потому что их ни для чего нельзя было использовать. Пепел к пеплу, прах к праху; все, что вышло из земли, в конце концов уйдет в нее.
Как мой сын, который вышел из нее и вернулся слишком рано – так я считала.
Снова и снова я вымещала на невинных фруктах боль, которая раздирала меня изнутри. Если бы мои чувства попали в наше варенье, оно обрело бы горький, несъедобный вкус. Истины, которые я считала неопровержимыми, рассыпались одна за другой. Я всегда пыталась верить в то, что я лишилась сына по воле Бога, но Жиль де Ре был с ним в тот день – по правде говоря, он видел его последним. Так же как его слуги были последними, с кем видели пропавших детей.
В тот страшный день я находилась в высокой башне в Шантосе, проветривая белье, когда снаружи поднялся шум. Я бросилась к окну и увидела, что смотритель замка поспешно отдает своим людям приказ поднять решетки. Когда такое происходит, в голове, естественно, рождаются мысли о нападении, а мой сын был где-то в лесу Шантосе с милордом, может быть, на пути врага. Но когда я увидела, что юный Жиль промчался в ворота один, мое беспокойство превратилось в панику. Я уронила аккуратно сложенное белье и, задрав юбки, помчалась вниз по лестнице.
Милорд, который стоял тогда на пороге взросления, был угловат и неловок. Он замер на месте, упираясь руками в колени и опустив голову. Он тяжело дышал, видимо, после долгого бега. Вокруг него собрались слуги, готовые броситься выполнять его приказы, и я видела, что они удивлены и пытаются выяснить, что случилось.
Я знала, что со мной он будет говорить: я ведь заменила ему мать, он будет говорить.
– Милорд, где Мишель? – крикнула я.
Он сделал глубокий вдох, еще один. А потом у него на лице появилось выражение неприкрытого ужаса.
– Мадам, кабан… Мы случайно на него наткнулись… Я помчался изо всех сил, я думал, Мишель бежит за мной, но, когда обернулся, его нигде не было…
Я вскрикнула и покачнулась, и смотритель замка меня подхватил.
– Где вы его видели в последний раз? – спросил у него Марсель.
– Не знаю… – задыхаясь, выдавил из себя он. Смотритель встряхнул его за плечи.
– Вспоминайте… Где вы видели его в последний раз?
Жиль испуганно пролепетал:
– К западу от дубовой рощи, примерно в пятидесяти шагах, в ущелье, которое ведет к реке.
– Мишель пострадал?
– Я… не знаю.
Смотритель знаком показал, чтобы ему привели лошадь, и я в отчаянии схватила его за руку.
– Повитуха… Если Мишель ранен, она поможет.
Он взглянул на одного из слуг и осторожно высвободился из моих рук.
– Найди мадам Катрин и приведи ее сюда, – приказал он.
Я повернулась и зашагала в сторону конюшни. Теперь он схватил меня за руку.
– Нет, вы не должны, – сказал он.
– Он мой сын! – взмолилась я.
– Нет, – повторил он тверже.
К этому времени вокруг нас собрались уже все его люди, так что недостатка в тех, кому он отдавал приказы, не было.
– Держите мадам ла Драпье, пусть остается здесь, – велел он, и один из парней тут же вышел вперед.
Я отчаянно пыталась вырваться, но ничего у меня не получилось. На лице смотрителя замка было столько сострадания, что, думаю, если бы я стала его умолять, он бы взял меня с собой. Но он отвернулся и приказал другому солдату:
– Найди Этьена и приведи в рощу.
Затем вскочил в седло и умчался прочь, подняв тучи пыли.
Я задохнулась, когда она начала оседать, и задыхалась сейчас, переживая свои воспоминания снова. Неожиданно мне на плечо легла рука, и я вздрогнула.
– Жильметта, – проговорил Жан де Малеструа, – зачем вы мучаете эти яблоки?
Яблоко, с которого я сдирала шкуру, выпало из моих рук, и мы вместе смотрели, как оно катилось по земле.
Я вытерла руки о платье – весьма нехарактерный для меня жест, потому что я ценю аккуратность.
– Вы очень наблюдательны, ваше преосвященство, – заметила я.
Мне показалось, что он хочет сесть; ему не было необходимости спрашивать моего разрешения, более того, мне следовало встать, когда он подошел, но мы оставили подобные глупости в далеком прошлом. Я кивком показала на свободное место рядом с собой, и он, расправив свое судейское одеяние, устроился на скамейке.
– Я готов выслушать вашу исповедь, если хотите, и таким образом облегчить ваши страдания. Я же вижу, вас что-то беспокоит.
