— Вы знаете, что такое «Опус Деи»?
— Что-то слышал. Испанская католическая организация, кажется, основанная в конце двадцатых. А к чему вы…
— Я вырос в сиротском приюте иезуитов близ Рима. Без семьи, без каких-либо средств к существованию, — рассчитывая лишь на милость Ватикана. У меня не было иного выбора, кроме как продолжить свое обучение в лоне сей достопочтенной организации или же подростком начать зарабатывать и стать неудачником. Я предпочел первое.
— При чем же здесь «Опус Деи»?
Он продолжал, словно бы не расслышав моего вопроса. как человек, измученный непосильной ношей, которому необходимо наконец сбросить этот мешок кирпичей со своих саднящих плеч:
— Все шло хорошо, пока мне не исполнилось четырнадцать лет. Именно в этом возрасте я впервые убил человека. — (Я содрогнулся.) — Мой наставник наказал меня за переделку одного латинского текста, немного слишком вольную. Удары линейки были для меня привычны, я бы, вероятно, забыл о них так же быстро, как обо всех предыдущих, если бы этот пес не попытался пустить в ход другое орудие, по меньшей мере неподходящее для вразумления подобного рода. Полагаю, вы догадываетесь, что я имею в виду? — (Горло перехватило, я молча кивнул.) — Ну, я схватил нож для разрезания бумаги, да и чесанул его там, где было средоточие злого умысла. Отец Джованни истек кровью, как кабан. Моя рука не дрогнула, и я ни единого мгновения не сожалел о своем поступке. Жалоб на меня, разумеется, никто не подавал, и никакого расследования не затевали, но свои вещички мне пришлось собрать. Мое дальнейшее воспитание доверили другому религиозному заведению, состоявшему под началом «Опус Деи». Тогда я еще ничего об этом не знал. Там меня, естественно, подготовили к карьере священнослужителя. В пасторский сан я был рукоположен двадцати двух лет от роду, но я стал священником не совсем обычного сорта.
«А ведь Этти был прав! — подумал я в растерянности, припомнив то. что недавно сказал мой братец о Гиацинте. — Снова в который раз не ошибся!»
— Мои занятия теологией перемежались упражнениями довольно специфического свойства. «Опус Деи» имеет свои вооруженные формирования, и меня туда включили. По воскресеньям я с утра благостно раздавал прихожанам облатки, а спустя несколько часов отправлялся сводить счеты с теми, на кого мне было указано накануне: с политиками, мафиози, прелатами. Всеми мыслимыми способами. В том возрасте, когда другие лишь начинают разрывать узы, привязывающие их к семейному очагу, у меня уже была такая репутация, что самые лучшие наемные убийцы бледнели. Притом, разумеется, минимальное жалованье и никакой свободы: за этим «Опус Деи» ревностно следил. Ни семьи, ни друзей, ни доходов — я был машиной для убийства, отменно распропагандированной и удобной в эксплуатации, — хоть семь шкур дери. Однако не подумайте, что у меня не было желания бежать, уж поверьте, за ним бы дело не стало. Но куда, как? И что бы я делал на воле?
— Как же вы выбрались из этого ада?
— Меня из него вызволили.
— Гелиос? — прошептал я.
— Да, Гелиос… Не будь его, я бы и теперь там был. Или в гробу. Однажды ко мне в церковь, где я служил, пришел один из его людей. Не знаю, как он обо мне проведал, но он сделал мне предложение, от которого я не смог отказаться. Заключить договор. На сей раз оплачиваемый. И весьма щедро. С гарантией, что тем, кто вверг меня в эту преисподнюю, недолго осталось гулять на этом свете. Как я выяснил позже, Ватикан, обеспокоенный растущим могуществом «Опус Деи», решил указать этой организации ее место, хорошенько пройдясь по ней метлой. Гелиос был с самого начала замешан в этом деле. И несомненно, выторговал себе большие преимущества. Как бы то ни было, мне пришлось убрать одну свою прихожанку, когда-то состоявшую в «Опус Деи», любовницу некоего прелата из числа папских приближенных, она родила от него ребенка, по мнению Гелиоса, явно затем, чтобы шантажировать его по заданию организации. Мне такое поручение не нравилось, ведь эта женщина всегда относилась ко мне на редкость внимательно. Но такова была цена свободы, и она стала первой жертвой на этом алтаре. За несколько месяцев «Опус Деи» был обезглавлен, отныне его деятельность в лоне Ватикана вновь поддавалась контролю. Так я и примкнул к Гелиосу. То, чем я ныне стал и чем был, моя свобода, мое право выбора — всем этим я обязан ему. — Он закурил вторую сигарету с травкой. — Ну что ж, профессор, ваше любопытство на мой счет наконец утолено?
Потрясенный тем, что услышал, я не сразу обрел дар речи. Лишь после долгой паузы сумел выговорить:
— Ваша свобода? Простите, но… мне кажется, вы так долго были ее лишены, что забыли значение этого слова.
Он, не отвечая, налил себе еще одну рюмку коньяку. Потом бросил жестко:
— Спокойной ночи, Морган.
Я не стал спорить: пусть остается наедине со своими призраками. Из головы не шло предсказание брата: «Эта стена вся в трещинах. Он пока не отдает себе отчета, насколько…»
11
Около пяти часов утра я проснулся от крика, который заставил бы меня вскочить с постели, если бы за этим звериным жалобным стоном не последовал другой, более чем понятный.
Заинтересовавшись, я навострил уши.
Стоны раздавались снова и снова, пока не разрешились сладострастным вздохом, за которым последовал приглушенный смех. И тут-наконец сквозь тонкую перегородку до меня донесся высокий звучный голос Кассандры.
Я повернулся на другой бок, намереваясь еще вздремнуть, но стоны возобновились, став громче. Мой братец, плут этакий, усердствовал на славу!
Не без легкой зависти — вынужден это признать — я закинул руки за голову и постарайся отвлечься, забыть о назойливых мурашках, что забегали внизу живота.
Когда я встал, было уже часов семь, и я собрался позвать коридорного, чтобы заказать чашечку кофе покрепче. Тут в салон вошел Этти и воззрился на меня с отвращением:
— Как только у тебя духу хватило, Морган?
— Хватило духу на что?
— Разделить ложе с этой… этим…
— Да ты о ком толкуешь?
— О Кассандре!
— Но… я думал, что это ты с ней… — изумленно пробормотал я.
Теперь он в свой черед вытаращил глаза. Возмутился:
— Я? За кого ты меня принимаешь?
— Но тогда с кем же?..
Я не закончил фразы, слишком огорошенный, чтобы выговорить имя того, кто как раз в этот момент вошел — эффектно, под стать лучшим актерам бульварного театра: халат напялен криво, под глазами мешки.
— Знаешь, — заявил Ганс, тыча пальцем в сторону Этти, — когда у тебя выдастся свободная минутка, надо нам потолковать о «Камасутре». — (Братец прикусил губу, чтобы не рассмеяться, но мне было не до смеха, я смотрел на него, не в силах издать ни звука.) — Уж не знаю, она «корова» или, скорее, «слониха», но ты имел у нее большой успех!
У меня вырвался вздох облегчения. Моя маленькая гордость молодого самца была бы глубоко уязвлена, если бы этот сопляк столь основательно меня обскакал. Но если это был и не Ганс, то…
