Позвольте мне проиллюстрировать мою мысль на примере Барни Дигвида, неотступно следовавшего за вами все время. Ибо Дигвид, будучи преступником, является типичным представителем нашего общества в том смысле, что он с готовностью хватается за любую возможность поживиться и не ослеплен никакими предубеждениями относительно должного и недолжного, допустимого и недопустимого. Живя единственно настоящим моментом, он всегда легко приноравливается к ситуации, как бы она ни менялась.
Он следовал по пятам за вами вчера, но вы (сами того не ведая) ускользнули от него, отправившись в Хафем. Узнав у слуг на Брук-стрит, куда вы поехали, он поручил своим приятелям ждать вашего возвращения, и весь тот день и следующий они бегали с одного извозчичьего двора на другой и заглядывали во все трактиры, имеющие отношение к Большой Северной дороге. Столь чуткая реакция на события была вознаграждена, ибо в конечном счете вы, ничего не подозревая, попались в его сети — но с какими последствиями, вам лучше знать, а посему я предоставлю слово вам.
Позвольте мне в заключение посоветовать вам извлечь из истории с Дигвидом хотя бы один следующий урок: связь событий всегда много сложнее и необъяснимее, чем нам хочется думать. Мы должны помнить, что узор нашей жизни — прошлой или будущей — всегда произволен или неполон в том смысле, что в любой момент может измениться или развиться в другую сторону. В конце концов нам приходится гадать или ставить на карту всё, как сделали вы, когда выбрали именно ту комбинацию болтов в главе 100.
А посему, с глубокой нежностью прощаясь с вами, я прошу вас, мой дорогой юный друг, не особо полагаться на Справедливость и Правосудие в ваших планах на будущее.
Глава 122
Мы достигли трактира в Саттон-Валанси через пару часов. Узнав, что ночной дилижанс прибывает через час, я купил билет и отдал Джоуи все оставшиеся деньги, кроме последнего шиллинга, на который я взял нам немного еды и питья в комнате ожидания. Дилижанс подошел минута в минуту, и мы с Джоуи попрощались.
На всем протяжении долгого путешествия на юг я сидел на империале, и моя верхняя одежда не защищала меня от проливного дождя. Измученный, я заснул, привалившись к плечу соседа, и проснулся на сером холодном рассвете — таком тихом, словно усталый ветер собирался с силами для следующего налета. Весь тот томительно длинный день и весь следующий я напряженно размышлял об окружавших меня тайнах и пытался решить, что мне следует делать по прибытии к месту назначения. Я вспомнил, как путешествовал по этой дороге в южном направлении в последний раз, преодолевая пешком казавшиеся бесконечными мили или трясясь в повозке какого-нибудь доброжелательного возницы. И вспомнил свое предыдущее путешествие в Лондон, когда я благополучно сидел в карете вместе с матушкой. Воспоминания нахлынули на меня с особой силой, когда вечером мы достигли Хартфорда и я вспомнил все, что узнал с тех пор о событиях, приключившихся там с моей матерью. В течение дня я неуклонно слабел и, когда вышел из кареты во время перемены лошадей в «Синем драконе», лишился чувств прямо во дворе. Один из конюхов поднял меня и отнес в дом, где хозяйка, невзирая на мои протесты, велела уложить меня в постель. Даже мои настойчивые указания на отсутствие у меня денег не возымели на нее никакого действия: она лишь вынесла обвинительное заключение о моем сильном истощении, после чего принесла мне чашку мясного бульона. Таким образом, я остался в трактире на ночь, сожалея о непредвиденной задержке, вследствие которой, вероятно, известия о смерти Беллринджера и побеге Момпессона дойдут до города прежде моего появления там.
Ночью разразилась буря, и ветер яростно ревел у меня над головой. Хозяйка не позволила мне тронуться в путь на следующее утро, да и я еще недостаточно окреп. Почти весь день я проспал, но вечером проснулся бодрый и снова полный сил. На сей раз я все-таки настоял на продолжении поездки и поздно вечером сел в тот же самый дилижанс, которым ехал накануне. Буря все еще бушевала, но часам к двум ночи, когда карета с грохотом вкатилась в ворота трактира «Голден-Кросс», почти стихла. Глубоко поглощенный своими мыслями, я не додумался посмотреть, не поджидает ли кто меня там, да и в любом случае не сумел бы ускользнуть незамеченным — хотя, возможно, предвидь я подобное, я попросил бы высадить меня на окраине города и оттуда пошел бы пешком.
Итак, к половине третьего ночи я добрался до старого дома на Чаринг-Кросс, который я считал — справедливо или ошибочно — собственностью своего деда. Ни одно окно в доме не светилось, и — с мыслью, что по закону и по справедливости он принадлежал отцу моей матери, а следовательно, теперь принадлежит мне, как законному наследнику наследницы Хаффама, — я вынул из кармана огромный ключ и осторожно вставил в замок парадной двери. Ключ со щелчком повернулся, и я вошел внутрь. Дверь вестибюля была незаперта, и, предварительно замкнув за собой входную дверь, я прошел в передний холл.
Внезапно, к великому своему ужасу, я услышал громкий стук. В первый момент я решил, что то колотится мое сердце, но потом осознал: кто-то барабанит в парадную дверь. Я застыл на месте. Неужели за мной следили? Стук повторился, а затем раздался шум на втором этаже. Я быстро отступил в коридор сбоку от лестницы, чтобы укрыться там. В льющемся в окна бледном лунном свете я с трепетом увидел, что сабля и алебарда по-прежнему висят на стене — на своем месте, где и должны находиться, как сказал мистер Эскрит моей матери. Отступив глубоко в тень, я увидел сходящего вниз мистера Эскрита в накинутом поверх ночной рубашки халате, со свечой в руке. Его лицо хранило выражение ужасной, мучительной скорби, и крупные черты показались мне похожими на выветрившиеся черты старинной мраморной статуи. Пока он спускался, я отступал к двери сервизной залы, чтобы оставаться вне поля его зрения.
Я услышал, как мистер Эскрит разговаривает с кем-то через дверное окошко, а потом дверь открылась. Послышались голоса, один из которых определенно принадлежал женщине, а затем шаги нескольких человек. Они прошли через вестибюль и остановились в холле у подножья лестницы, сразу за пределами видимости.
— Бросьте, мы знаем, что оно у вас.
К своему изумлению, я узнал голос Сансью — адвоката, обманувшего мою мать, которого впоследствии мы с ней встретили у миссис Фортисквинс в обличье Степлайта, а позже я видел в бреду, когда лежал больной в доме Дэниела Портьюса.
— Как вы можете говорить такое? — удивленно спросил мистер Эскрит. — Вы же знаете, что оно было уничтожено, когда мальчик утонул.
— Поначалу мы думали, что оно уничтожено, как думали, что проклятый мальчишка погиб, — насмешливо сказал Сансью.
Значит, как я и предполагал, Салли рассказала Барни о встрече со мной той ночью, когда я заметил ее на Хеймаркет, а Барни пошел к Сансью и получил приказ убить меня. Вероятно, они явились сюда, поскольку Барни рассказал, как я заявил, что завещание не уничтожено, когда он напал на меня на улице несколько дней назад. Но почему Сансью пришел сюда за завещанием? И почему он так старался убить меня теперь, когда Сайлас Клоудир умер, а значит, его наследники не извлекали никакой выгоды из моей смерти?
