Ступенькой выше старшей прислуги — на головокружительной высоте, практически недоступной моему взору, — стоял управляющий, мистер Ассиндер, перед которым дворецкий, экономка и кухарка отвечали за ровное и бережливое ведение хозяйства. Он ел либо в собственных апартаментах (тот самый «стол для управляющего», о котором я не раз слышал), либо вместе с господами. Однако по определенным праздничным дням мистер Ассиндер становился гостем старшей прислуги, каковые визиты требовали тонкого расчета от хозяев, вынужденных держаться золотой середины между экономной скудостью и расточительной пышностью стола. Равное положение с мистером Ассиндером, но одновременно совершенно бесправное в части управления хозяйством занимали гувернантки и гувернеры, которые существовали в некоем ужасном лимбе и (что свидетельствовало об их незначительности) обычно ели с подносов в своих комнатах.
Помимо сэра Персевала, леди Момпессон, мистера Дейвида и мисс Генриетты единственным членом семьи, проживающим в доме, была старая дама, которую младшие слуги обычно называли между собой (без всякой злобы) «старой кошкой», а более формально — мисс Лидди. Первые трое занимали покои на третьем этаже, как и мистер Том, который, как я знал, в настоящее время находился в отъезде; а две последние обретались этажом выше, где также располагались комнаты управляющего, гувернера мистера Тома и гувернантки мисс Генриетты.
С течением мучительно долгих дней я все яснее сознавал, что, хотя заветная цель близка, вполне вероятно, она так и останется недостижимой, ибо слишком глубокая пропасть по-прежнему отделяет меня от нее. Например, в наши с Бобом обязанности входило дважды в неделю убираться с утра в различных комнатах первого и второго этажей, в определенной последовательности. По вторникам мы убирались в Большой гостиной, и поскольку мне разрешалось входить туда только в такие разы, я надеялся с толком воспользоваться этой возможностью. Когда Боб ставил меня наводить блеск на все предметы, открытые взору — начищать медные детали мебели лимонным соком, мыть камин и чистить каминную решетку, натирая прутья толченым кирпичом и графитом, а потом смахивая порошок щеткой, — он принимался за работу, требующую большего мастерства и состоящую в заметании грязи и пыли под ковры. Я узнал несколько полезных вещей, ибо когда мы открыли ставни, я увидел, что теперь на них установлены тревожные колокольчики на пружинках, а значит, незаметно выбраться из дома через окно стало чрезвычайно сложно. Но по крайней мере я получил возможность прочно запечатлеть в своей памяти вид мраморной доски с насмешливо-равнодушным рельефным изображением, ибо наводить на нее чистоту приходилось мне. Сначала я натирал мрамор смесью яри-медянки, толченой пемзы, свежей гашеной извести и мыльной слизи, а потом смывал все водой с мылом.
Хорошо понимая, что для успешного осуществления моего замысла мне совершенно необходимо знать режим работы всех домашних слуг, я постарался поскорее усвоить принципы деления дня на части — во всяком случае буднего, ибо по воскресеньям и праздникам соблюдался иной распорядок. Первая часть дня — утро — длилась от рассвета до звонка колокольчика, приглашающего господ переодеться к ланчу и служащего для лакеев сигналом облачиться в ливреи и приготовиться подавать на стол. В течение утра они оставались в обычных костюмах, и я мог находиться наверху под присмотром Боба. Тогда же выполнялась вся работа по дому наверху: прибирались комнаты, менялось постельное белье, заправлялись постели, растапливались камины и так далее. Господа завтракали либо в своих покоях, где и оставались до ланча, либо в столовой зале, подальше от занятых уборкой слуг, либо в маленькой столовой, либо в библиотеке. Никакие посетители в первой половине дня не допускались, помимо приходивших с деловыми визитами к сэру Персевалу, который принимал их в библиотеке, где зачастую уединялся по утрам с мистером Ассиндером.
Со звонком, приглашающим переодеться к ланчу, в час без малого наступал «день». Это означало, что неливрейные слуги — кухонные работницы, прачки и так далее, — а также ливрейные слуги в обычных костюмах не вправе появляться наверху. Вечер начинался, когда в половине восьмого звонил колокольчик, приглашающий переодеться к обеду. Правила, ограничивающие доступ наверх, теперь становились еще строже, ибо ливрейным лакеям надлежало облачиться в парадные ливреи. Неукоснительное соблюдение перечисленных правил приводило к тому, что Боб и другие лакеи тратили уйму времени на одевание и раздевание.
Чай подавался господам в половине десятого. Вечер заканчивался — если только хозяева не приказывали собрать поздний обед или ужин — в половине одиннадцатого, когда дом запирали, в согласии с описанным выше ритуалом. Во время этого короткого промежуточного периода нам, слугам низшего звания, снова разрешалось подниматься наверх, чтобы разнести по спальням фонари, свечи, металлические грелки с углями и раскаленные кирпичи. В принципе, среди всего прочего ночному сторожу вменялось в обязанность следить за тем, чтобы после одиннадцати слуги не ходили по дому. На самом деле эту свою обязанность он выполнять не мог, поскольку быстро забывался пьяным сном, и я вскоре узнал, что по ночам на задней лестнице постоянно происходит движение вверх-вниз между спальнями слуг.
С учетом всех перечисленных обстоятельств я плохо представлял, как можно незаметно пробраться к тайнику и оставаться там достаточно долго, чтобы разгадать секрет замка, — и по-прежнему не имел ни малейшего понятия, как осуществить задуманное. Единственная возможность, ясное дело, представлялась ночью. Не сомневаясь в своей способности справиться с замком двери Большой гостиной, я намеревался попросить Джоуи принести мне отцовскую отмычку — хотя как и где спрятать инструмент, я не знал. (Мы с ним условились встретиться в воскресенье вечером в проулке за конюшнями, поскольку Нелли сказала миссис Дигвид, что только в это время большинство младших слуг имеет возможность ненадолго освободиться от работы.) Однако я по-прежнему не решил вопрос, как благополучно выбраться из дома после кражи документа.
В течение первой недели я в полной мере познал всю тяжесть своей работы. Боб часто спал допоздна — и иногда даже приказывал мне подать ему завтрак в постель, — и потому бремя его обязанностей часто ложилось на мои плечи. Если я отлынивал, выполнять мою работу приходилось Бесси, а если она не успевала вовремя, миссис Гастард, кухарка, задавала бедной девушке взбучку почище тех, что Боб задавал мне, и потому я старался не допускать такого. Однако, по крайней мере, я навострился при удобном случае таскать объедки, когда убирал со стола после обеда и ужина в столовой для прислуги. Правда, иногда никаких объедков вообще не оставалось или же я не решался взять, поскольку Боб или мистер Такаберри, или даже экономка, сталкиваясь со мной в судомойне или в коридоре, нередко останавливали меня и почти рассеянно запускали руку в карман моего фартука. Однажды Боб нашел кусочек сыра, который я, по всей видимости, положил в карман бессознательно, и со всей силы двинул меня кулаком по уху.
И вот, изнуренный непосильным трудом, вечно голодный, с крепнущей уверенностью в неосуществимости своего замысла, я постепенно начал впадать в уныние. Как глупо с моей стороны было полагать, что мне представится случай выкрасть завещание! Среди слуг я занимал самое низшее положение, вместе с младшими служанками, помощниками конюхов и точильщиком ножей, и жизнь семейства Момпессонов — с приемами посетителей, зваными обедами, поездками мистера Дейвида в Хафем на охоту и так далее — протекала бесконечно далеко от меня. Я ощущал себя неким жалким полипом, прилипшим к скале в морских глубинах, не возмущаемых при прохождении кораблей по поверхности высоко надо мной. О приездах и отъездах членов семейства и гостей я мог судить лишь по большему или меньшему количеству обуви, которую чистил, ведер угля для растопки каминов, которые таскал из подвала, и ножей, которые точил. Моя отдаленность от хозяев, хотя порой и расстраивавшая меня, в других отношениях играла мне на руку, ибо я опасался (вероятно, безосновательно, если учесть, сколько лет миновало), что меня могут узнать. Однажды, собирая обувь рано утром, я увидел даму, вышедшую из апартаментов, в которых обретались, насколько я успел понять, господин с госпожой, и признал в ней леди Момпессон. Как-то поздно вечером, совершая традиционный обход дома под предводительством мистера Такаберри, мы застали в библиотеке сэра Персевала и почтительно попятились, едва приоткрыв дверь. Он вышел, добродушно заметив дворецкому, что совсем потерял счет времени, и удалился, даже не взглянув на меня.
