– Ну да, есть один вопрос, касающийся школы певчих, из-за которого у каноников болят головы. Но Куртенэ тут ни при чем. Я тебя неправильно понял. Здесь все ладно, за исключением обычных учительских перепалок и тупости.
Он произнес это сердитым голосом и резко отвернулся, из чего я заключил, что очень его раздражаю. После долгой паузы я спросил:
– Стоит ли мне задерживаться? Может, я тебе мешаю? Он приблизился и похлопал меня по руке:
– Нет-нет. Не уезжай. Мне очень важно, чтобы ты остался. Этим ты мне поможешь.
Меня глубоко тронули его слова. Он продолжал:
– Побудь еще хоть несколько дней.
– В субботу мне непременно нужно ехать.
– Суббота? Отлично.
– В субботу днем я должен быть у племянницы, поэтому никак не могу остаться дольше.
– Пусть будет суббота. Этого достаточно. Боюсь, я был не очень-то гостеприимным хозяином. Постараюсь исправиться.– Остин поднялся и вновь наполнил мой стакан. Затем он, по старой своей привычке, уселся в кресло боком и сползал в нем все ниже, так что дальше я наблюдал его физиономию в обрамлении ног.
В последовавшей уютной тишине я размышлял над его странными словами «суббота – этого достаточно», пока не услышал вопрос:
– Как прошло посещение библиотеки? Нашел то, что искал?
Я усмехнулся:
– Бог мой, Остин, это не так просто, как тебе кажется. Но доктор Локард мне очень помог.
– Да уж, личность отменная.
– Вполне приятный человек, – произнес я осторожно.
– Не сомневаюсь. Пока ты представляешь для него интерес, тем или иным способом можешь содействовать его карьере, он будет самым что ни на есть приятным человеком. Не обаятельным – обаяния в нем нет. Обаяние – вещь в его глазах сомнительная, ниже его достоинства.
– Со мной он держался очень мило. Мы разговаривали об убийстве настоятеля Фрита.
– Волнующая тема.
– Очень увлекательная. В Кембридже, перед самым отъездом, я нашел письмо, датированное тысяча шестьсот шестьдесят третьим годом; оно проливает на это убийство новый свет, и я надеюсь набрать материал для публикации в «Трудах английского исторического общества». Эта статья должна наделать много шуму.
– Тогда поторопись, а то Локард тебя обскачет и присвоит всю славу себе.
– Не думаю, Остин. У него публикаций раз-два и обчелся, но все они очень высокого качества. Насколько я понимаю, он внес весьма значительный вклад в научное изучение раннего периода кельтской культуры, раскрыв ошибки дилетантов, на долю которых приходится большая часть вышедших до сих пор трудов. Едва ли такой человек унизится до кражи и плагиата.
– Если он пустился осваивать в науке новую область, то Руководила им не любовь к истории, а амбициозность. Он не ученый, а политик; в твоем успехе он не заинтересован, не надейся.
– Напротив, он из кожи вон лез, чтобы мне посодействовать; предоставил в мое распоряжение одного из своих молодых помощников – правда, тот, как ни печально это говорить, не хватает с неба звезд.
Остин взглянул на меня с внезапным интересом:
– Ты ведь не имеешь в виду этого чудака Куитрегарда? Он – первая кумушка в Турчестере, не верь ни одному его слову.
– Нет, я говорю о другом – о Поумрансе. Проку от него не много. Да и впечатление он производит не особенно приятное. А вот Куитрегард мне как раз понравился. Не знаю, с чего ты взял, что он чудак. Так или иначе, я провел в поисках манускрипта утро и весь день – но, боюсь, без толку.
Несмотря на свое обещание быть любезным, Остин угрюмо замолк.
– Кстати, о докторе Локарде, – сказал я.– Я виделся вечером с его женой.
– При каких обстоятельствах? – небрежно обронил Остин.
– В гостях у доктора Систерсона.
– Систерсон дурак, но безобидный.
– Миссис Локард очаровательна. А детям Систерсонов она как вторая мать.
– Никому не придет в голову сказать о ней что-нибудь плохое.– Остин как будто досадовал.– Разве только она уж очень липнет к детям. У нее был ребенок и умер маленьким, а затем оказалось, что больше она не сможет иметь детей.
– Вот жалость! – вырвалось у меня.– Такая милая женщина, по-матерински заботливая. И такая красавица. В самом деле, совершенно...
– А как тебя туда пригласили в такой поздний час?
– Я разговорился с доктором Систерсоном.
– На Соборной площади? Было, наверное, очень холодно там стоять. И что за беседа помогала вам согреться?
– Это было не на площади. После обеда в «Дельфине» я на обратном пути увидел в соборе свет, зашел и застал там доктора Систерсона.
– Да что ты? Собор должны были давно закрыть.
– Рабочие остаются там допоздна.
– Да, чтобы подготовить орган к пятнице. Но дольше девяти они никогда не задерживались.
– Там что-то случилось, и им пришлось работать ночью. По той же причине там находился и доктор Систерсон.
– О чем вы говорили? – Остин начал внимательно меня слушать.
– Случилось то, чего я боялся: эти олухи натворили там дел. В стене трансепта открылась трещина, и пошел ужасный запах.
Остин выпрямился в кресле, приняв более обычную позу, и встревоженно взглянул на меня:
– Что это значит?
– Возможно, слегка опустилось основание опорного столба. Если собор построен на заболоченной почве, возможно, где-то в полости был заперт болотный газ и теперь он вышел наружу.
– Не придется ли из-за этого отложить торжественное открытие органа?
– Не знаю.
– А ты не спрашивал?
– Нет.– Я был растерян.– Разве это важно? Остин медленно покачал головой.
В тот же миг начал бить большой соборный колокол.
– Час, – пробормотал Остин.– Тебе пора спать.– И, словно поправляя свои слова, добавил: – Я не даю тебе лечь.
– Ты прав, завтра мне нужно пораньше быть в библиотеке. Я постараюсь утром тебя не будить.
– Об этом не беспокойся, – проговорил он рассеянно.– У меня завтра очень хлопотный день. Я встану в то же время, что и ты. А может, и раньше.
Обменявшись рукопожатием, мы расстались. Через четверть часа я лежал в постели, удобно пристроив открытую книгу. Я слышал, как Остин ходит по своей спальне на той стороне лестничной площадки, потому что, помня о его давешнем ночном кошмаре, оставил свою дверь приоткрытой.
Я скользил взглядом по странице, но ничего не воспринимал. Я вспоминал о том, какое раздражение вызвали у Остина мои расспросы, и мне пришло в голову, что сам он ни разу не осведомился о моих делах. Вначале я думал, что он деликатно обходит болезненные для меня темы, но теперь понял: ему просто неинтересно. В юности я не осознавал, насколько он погружен в себя, – потому, возможно, что и сам был настроен точно так же. Но чем старше я становился, тем более интересными находил других людей, а себя, соответственно, менее.
