Вот только к списку принца Эдди, подумал Пауэрскорт, можно добавить еще сыновей и мужей. Право сеньора. Эдди столько лет видел перед собой пример отца. Бери то, что хочешь взять. Шагом марш в постель принца Уэльского, таков королевский приказ.
Вся-то и разница, что в сосуде принца Эдди бултыхались еще и мужчины.
Пауэрскорт думал о молодом Грешеме, выходящем на сцену, — на сцену самого большого в Венеции зала. Думал о двенадцатилетнем Ланкастере, читавшем строки Байрона о павших. Ланкастер тоже оказался в их числе. Как много мертвых тел!
Молодой человек уставился теперь на Пауэрскорта. Глаза его опять стали дикими. Потом он перевел взгляд на площадь. Молчание затопило маленький кабинет с темно-синими, обрызганными золотом стенами.
— А знаете, лорд Пауэрскорт, за мной ведь присматривают с той минуты, как я оказался в Венеции. Вон там, за зеркалом над вашей головой, сидит кто-то и следит за каждым моим движением.
Пауэрскорта спасло возвращение Джованни.
— Вы позволите убрать все это? Понравилась вам цесарка? Прекрасно. А теперь, джентльмены, через несколько секунд — фрукты и немного шоколадного десерта? У нас нынче вечером очень хороший лимонный торт, это специальность нашего повара. А следом кофе? И по капельке траппы к нему?
— Зеркало, лорд Пауэрскорт, — официант еще не успел закрыть дверь. — Человек, который следит за нами. Мне кажется, я разглядел его лицо, когда нам принесли первое блюдо. На нем беспощадные глаза — на лице, хотел я сказать. Как будто нынче Судный день.
И там их тоже хватает, — Грешем подскочил к окну и распахнул его, испугав стайку пролетавших мимо голубей. — Там их еще больше. И все следят за мной. Только не говорите, что мне все это чудится, лорд Пауэрскорт. В моем маленьком номере — в отеле «Пеллегрини» — есть такой альков. Так и в его глубине тоже сидят какие-то люди — высматривая, вслушиваясь. Я накричал на них, когда уходил. Но, думаю, им это решительно все равно. Они по-прежнему там.
Боже милостивый, подумал Пауэрскорт. Бедняга сходит с ума. Он и до того-то, как приехать сюда, был не в себе. А официанты Панноне и вовсе подтолкнули его к самому краю безумия.
— В Венеции, лорд Грешем, любому человеку что-нибудь да привидится. Я бы на этот счет не тревожился. Пойдемте, я провожу вас до отеля.
Пока они выходили на площадь, Грешем говорил безостановочно, как будто сдержать себя был уже не способен. Говорил о зеркале, о лицах, которые следуют за ним по улицам Венеции, о золотых крапинах на обоях, свивающихся в шипящих на него змей. Когда они вышли, наконец, под открытое небо, холодный ночной воздух вроде бы немного успокоил его. Площадь была пуста, кампанила парила в ночи, четверка львов на соборе Святого Марка приготовлялась отправиться по крышам города на ночную охоту.
Боковым зрением Пауэрскорт приметил двух официантов, ускользавших на другой стороне площади по Мерсери и Калле деи Фаббри. Грешем же крикнул вслед их исчезающим силуэтам:
— Вот они! Вот! Я же говорил!
Он понесся по камням площади, стены отзывались эхом на дробь, выбиваемую его ногами. Пауэрскорту удалось отыскать его лишь несколько минут спустя — задыхающимся у двери отеля.
— Удрали, ублюдки. Ублюдки. Ничего, я с ними сквитаюсь. Сквитаюсь. И еще как.
Вдвоем они медленно пошли по узкой улице. В конце ее был поворот налево, маленький мост, за ним другая улица, Калле деи Фаббри. Они уже прошли три четверти пути, когда из проулка неторопливо выставилось чье-то лицо. Увидев приближающихся мужчин, оно исчезло.
Грешема опять прорвало.
— Вернись! Вернись! — отчаянно завопил он, понимая, что поймать удравшего ему не удастся. Он вихрем помчался вперед, заглядывая в кривые проулки, уходящие в Большому каналу.
— Лорд Грешем, перестаньте, перестаньте. Думаю, вам следует отдохнуть. Вот, наконец, и отель «Пеллегрини». Почему бы вам не заглянуть ко мне завтра утром, в «Даниэли», часов в одиннадцать? Утро вечера мудренее. И мы придумаем, как нам провести день.
Пауэрскорт смотрел, как Грешем входит в отель, как заботливый ночной портье снимает с него пальто и провожает молодого человека до номера.
Возвращаясь назад, к морю, он вспоминал огромное кирпичное здание в Морпете, стоящее наособицу от домов города и заполненное изолированными палатами для безумцев. «Приют умалишенных графства Нортемберленд», битком набитый людьми, которых посещают видения — змеи в стенной обивке, зеркала с глазами. Набитый Грешемами, грустно думал он, бродящими по длинным коридорам, и докторами со смирительными рубашками в руках, докторами, стремящимися защитить несчастных от демонов, поселившихся в их головах.
Это забег на скорость, сказал он себе.
Забег между моей способностью добиться от Грешема исповеди. Если у того есть в чем исповедоваться. И способностью Грешема спятить.
23
Назавтра, совсем ранним утром, Пауэрскорт прокатился в принадлежащей «Даниэли» гондоле по морю.
— Куда плыть, мне все равно, — сказал он гондольеру, — просто привезите меня назад через полчаса. Я должен подумать.
Гондольер повез его в сторону Лидо — огромная береговая дуга, Рива дельи Шиавони, названная так в память о торговавших здесь когда-то славянских купцах, постепенно съеживалась за спиной Пауэрскорта до ширины проведенной по карте карандашной линии.
Прошлой ночью, думал он, лорд Грешем почти сказал мне кое-что. Но то было ночью, когда вино и вестники Панноне стакнулись и едва не свели его с ума. Пауэрскорт сомневался, что между ними еще состоятся такие тяжелые, исповедальные разговоры. Если он не скажет мне еще чего-то этим утром, придется все же задать ему некий вопрос.
Хватит и одного.
План кампании сложился у него как раз тогда, когда гондольер последним театральным взмахом весла возвратил гондолу на место стоянки. Только тут Пауэрскорт сообразил, что возничий его последние пятнадцать минут пел, не закрывая рта. До этого он не слышал ни звука.
Вернувшись в «Даниэли», он прямо из отеля послал в Лондон телеграмму своему зятю, Уильяму Берку, попросив его сколь возможно скорее доставить содержащееся в ней послание Джонни Фицджеральду. Ответ требовался к 10.30.
В номере Пауэрскорта на втором этаже были произведены разнообразные перестановки. В середине его воздвигся большой письменный стол, украшенный всякого рода перьями и карандашами. Со стен удалили три картины, заменив их тремя лучшими зеркалами мистера Панноне — золоченые рамы их превосходно смотрелись на красных стенах. Репродукция «Мадонны с младенцем» заместила собой «Вид на канал Сан-Марко» Каналетто. У окна, прямо напротив того, кому предстояло усесться перед письменным столом, висело теперь большое серебряное распятие. А пустой участок стены над кроватью заполнила репродукция «Распятия Христа» Тинторетто, полотна, источающего отчаяние и муку.
Не уверен, что мне понравится спать здесь и дальше, мрачно думал Пауэрскорт. Однако я нуждаюсь в любой поддержке, какой могу заручиться.
