– Пошел ты знаешь куда, Оливер.
– Послушай…
– Убирайся.
– Я понимаю…
– КАТИСЬ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ КАТИСЬ КО ВСЕМ ЧЕРТЯМ
Можно было подумать, что я звоню попросить у него прощения, что это я приставал к нему у него на свадьбе. Объявился в церкви, потом потащился за нами в ресторан – ну, что твой Старый Моряк. Мне бы надо было позвать, чтобы его арестовали. Полицейский, вы видите вон того старика-матроса? Пристает ко всем и ноет, что, мол, он чайку подстрелил. Велите ему убираться, а еще лучше устройте на ночь в Ньюгейтскую тюрьму на довольство Ее Величества.
Но я этого не сделал. Я сдержался, и вот благодарность. Обложил меня последними словами. Это особенно грубо звучало оттого, что его многократный призыв удалиться был передан мне через ту же самую черную переносную телефонную трубку, по которой я объяснился его жене. Не отсоединись он так быстро, я бы поделился с ним этой иронией.
Конечно, я набрал его номер (ее номер, и не набрал, а довольно было нажать ту священную, навсегда запоминающую кнопку 1) не исключительно по собственной инициативе. Иногда великодушию требуется accoucheuse
[61]
. Это Джил и аи предложила, чтобы я позвонил. Кстати, не стройте себе иллюзий насчет Джилиан. Не знаю, какого цвета очки, через которые вы видите ее во сне, но имейте в виду: она сильнее меня. Я всегда это знал.
И мне это нравится. Свяжите меня шелковыми путами, прошу.
ДЖИЛИАН: Оливер сказал, что Стюарт отказался с ним разговаривать. Я попробовала позвонить сама. Он взял трубку. Я сказала: «Это Джилиан». Послышался вздох, и Стюарт положил трубку. Разве я могу его винить?
Он выкупил мою долю домовладения. Деньги и имущество честно разделили пополам. Знаете, что придумал Стюарт? Поразительный поступок. Когда мы согласились развестись – точнее, когда он согласился дать мне развод, – я сказала, что ужасно не хочется, чтобы в дом еще являлись адвокаты и решали, кому что достанется, и без того тяжело, а тут еще адвокаты добавят, заставят торговаться за каждый пенни. И знаете, что Стюарт на это сказал? Он предложил: «Почему бы не попросить мадам Уайетт распорядиться?»
– Maman?
– Я уверен, что она разделит все справедливее, чем любой известный мне адвокат.
Правда удивительно? Она все сделала, мы уведомили адвокатов о том, как мы договорились, а после получили одобрение суда.
И вот еще что. Наш развод никак не связан с сексом. Что бы там кто ни воображал. Я не собираюсь вдаваться в подробности, скажу только вот что. Если кто-то находит, что у него или у нее не все хорошо получается, он или она будет прилагать больше старания, верно? С другой стороны, если он или она убеждены, что у них в этом деле полный ажур, то кто-то может начать лениться или проникнуться самодовольством. И тому, кто с ними, все равно будет не очень-то хорошо, что так, что этак. Тем более что на самом деле главное – это с кем.
Когда я выехала, Стюарт оставил в моем распоряжении студию. И плату за нее брать отказался. Оливеру это не понравилось. Он сказал, что как бы он на меня не напал. Разумеется, ничего такого не было.
При разделе вещей Стюарт настоял, чтобы я взяла себе бокалы, подарок maman, сколько их осталось. Изначально их было шесть, но теперь всего три. Любопытно, что я совершенно не помню, как они разбились.
МАДАМ УАЙЕТТ: Я сожалею об этом случае со свадебным платьем. Я совсем не хотела расстраивать Джилиан, но ее затея была абсурдна. Дважды выходить замуж в одном и том же платье – слыханное ли дело? Так что иногда матери приходится вести себя по-матерински.
Свадьба прошла кошмарно. Нет слов, чтобы перечислить все, что вышло не так. Шампанское было не из Шампани, я не смогла этого не заметить. На первое подали что-то черное, больше подходившее для похорон. Потом еще сложности со Стюартом. Все не слава Богу. И под конец
Оливер еще заказал какую-то итальянскую настойку, которой, наверно, можно было бы растирать грудь больному ребенку. Но принимать внутрь? Никогда. Словом, совершенный кошмар, как я сказала.
ВЭЛ: Я даю им год. Нет, правда. Могу заключить пари. На сколько вы хотите? На десятку, полсотни, сотню? Я даю им год.
Нет, послушайте, если Стюарт, который просто создан для семейной жизни, продержался с этой фригидной мужененавистницей так недолго, на что может рассчитывать Оливер, не имеющий ни средств, ни перспектив, и сам, по сути, гомосексуал? Как долго просуществует этот брак после того, как Оливер начнет называть ее в постели Стюартом?
И потом еще…
ОЛИВЕР И СТЮАРТ: Вон отсюда! Гоните эту дрянь.
Давай, давай. Убирайся. Вон. ВОН!
ВЭЛ: Они не имеют права. Не позволяйте им так со мной обращаться Я не хуже, чем они, могу…
ОЛИВЕР И СТЮАРТ: ВОН. Либо она, либо мы. Пошла отсюда, дрянь! ВОН. Она или мы.
ВЭЛ: Вы разве не знаете, что это не по правилам?
То есть вы сознаете, что вы делаете? И что из этого может получиться, вы поняли? О чем вы думаете? Игроков не изгоняют. Эй, вы, вы же здесь за главного, разве вы не отвечаете за свою команду?
ОЛИВЕР: Стю, у тебя есть шарф?
ВЭЛ: Вы что, не видите, что творится? Это прямой вызов вашей власти. Заступитесь за меня. Пожалуйста. Если вы за меня заступитесь, я расскажу, какие у них…
ОЛИВЕР: Я ее держу, а ты затолкай ей кляп в рот.
СТЮАРТ: Давай.
ВЭЛ: Вы жалкие людишки, вы знаете это? Вы двое. Ничтожества. Стюарт… Олли…
ОЛИВЕР: Уф-ф! Вот это была игра. Валда Поверженная. Аи да мы. Стюарт, послушай…
СТЮАРТ: НЕТ.
ОЛИВЕР: Было совсем как в прежние времена, правда? Совсем как раньше. Помнишь кино «Жюль и Джим»?
СТЮАРТ: Пошел ты…
ОЛИВЕР: Когда освободится твой шарф, прислать его тебе?
СТЮАРТ: Убирайся к черту, Оливер. Еще раз разинешь рот, я тебе… Давай, давай, проваливай.
ОЛИВЕР: Я недавно читал мемуары Шостаковича. Сцена, которую устроила Валда, напомнила мне первую страницу этой книги. Там композитор обещает говорить только правду. Он был свидетелем многих важных событий и знал многих выдающихся людей. И постарается рассказать о них честно, без прикрас и фальши, это будут свидетельские показания очевидца. Прекрасно. Правильно. Но дальше он с иронией, никем не оцененной, продолжает (я цитирую): «Хотя, конечно, у нас есть пословица: „Врет, как очевидец“.
Это как нельзя точнее подходит к Вэл. Она врет, как очевидец.
И еще одно замечание. О нем можно было бы потолковать со Стюартом, будь он склонен сейчас уделить мне несколько минут. Вот что пишет Шостакович о своей опере «Леди Макбет»: «Здесь также говорится о том, какой могла бы быть любовь, не будь мир так наполнен злом. Зло губит любовь. Законы, собственность, денежные заботы, полицейские власти. Если бы условия были другими, другой была бы и любовь». Разумеется, условия воздействуют на любовь. А экстремальные условия сталинского террора? Шостакович продолжает: «Все беспокоились о том, что станется с любовью. А по-моему, так будет всегда. Всегда кажется, что настали ее последние дни».
