— Тетушка Мэй, — ответила Марта.
— У моей матери были только братья, — самодовольно объявил сэр Джек.
Она взглянула на Пола. Тот отвел глаза.
— Улик нет, — произнес он. — Больше нет. Куда-то делись. Сгорели, наверно.
— Или медведь съел.
— Отлично, мисс Кокрейн. Рад видеть, что чувство юмора в вас неистребимо. Разумеется, я вынужден вас предупредить, что в случае, если с вашей стороны последуют публичные или приватные заявления, которые я сочту опасными для интересов моего любимого Проекта, я, не колеблясь, пущу в ход все свое недюжинное могущество, чтобы вам воспрепятствовать. А зная меня так, как вы меня знаете, вы наверняка осознаете, что я не удовольствуюсь одной лишь самозащитой. Это будет наступление. Полагаю, вам ясно.
— Гэри Джеймс, — ответила Марта.
— Мисс Кокрейн, вы совсем отстали от жизни. Очевидно, даже без меня дело кончилось бы безвременным уходом на пенсию. Ознакомьте ее с новостями, Пол.
— Гэри Джеймс назначен главным редактором «Таймс».
— Причем с повышенным окладом.
— Верно, мисс Кокрейн. «У всякого есть своя цена», — говорят циники. Я не так циничен, как некоторые здесь присутствующие. Я говорю: «У всякого есть представления о величине денежного вознаграждения, которого он заслуживает». Разве такой взгляд на жизнь не честнее? Вы сами, если мне не изменяет память, выдвинули кое-какие условия насчет оклада, когда устраивались ко мне. Должность вам нравилась, но цену назначили вы сами. Так что любая критика в адрес достопочтенного мистера Джеймса, чей журналистский опыт практически уникален, была бы обыкновенным лицемерием.
— Вам-то… — Пусть его, Марта, брось. Ну их всех.
— Сегодня утром вы изъясняетесь сплошными недоговорками, мисс Кокрейн. Наверно, стресс виноват. Традиционное лекарство — долгое морское путешествие. Увы, мы можем предложить только краткий переезд через пролив. — Сэр Джек вытащил из кармана какой-то конверт и швырнул его на стол перед Мартой. — А теперь, — заявил он, водрузив на голову треуголку и весь вытянувшись — уже не на манер разъяренного гризли, а наподобие капитана корабля, оглашающего приговор бунтовщику, — я объявляю вас персоной нон грата на Острове. Навечно.
На ум Марте пришли разные варианты ответов — но ее уст они не достигли. Одарив Пола безразличным взглядом и проигнорировав конверт, она в последний раз вышла из своего кабинета.
Она попрощалась с доктором Максом, Сельской Мышкой, Язычником-Прагматиком. С доктором Максом, не искавшим ни счастья, ни спасения. Искал ли он любви? Она предполагала, что нет, но о любви у них разговор так и не зашел. Он утверждал, что стремится лишь к удовольствиям, ибо «у них есть оборотная сторона, но и она вычеканена прекрасно». Они расцеловали друг друга в щеки, и на нее пахнуло клонированной eaudetoilette. Повернувшись, чтобы уйти, Марта внезапно ощутила укол совести. Да, доктор Макс сам себе построил блестящую раковину, но в этот миг она увидела его уязвимым, простодушным, бескожим. Кто защитит его теперь, когда ее нет?
— Доктор Макс.
— Мисс Кокрейн? — Он стоял перед ней, заложив большие пальцы рук в карманы своего эвкалиптового жилета, словно ожидая очередного студенческого вопроса, который можно отбить, как мячик.
— Послушайте, вы помните, как я вас вызвала пару месяцев назад?
— Когда планировали меня выгнать?
— О… доктор Макс…
— Планировали ведь, верно? В процессе своих научных занятий исто-орики приобретают определенный нюх к механике власти.
— У вас все будет нормально, доктор Макс?
— Полагаю, да. Бумаги Питмена придется еще разбирать и разбирать. Опять же биография…
Марта улыбнулась ему и укоряюще покачала головой. Укор предназначался ей самой: доктор Макс не нуждался ни в ее советах, ни в ее покровительстве.
В церкви святого Старвиния она уставилась на столбик лотерейных номеров. Нет, Марта, и на этой неделе джекпота тебе не видать. Она присела на влажную подушечку с вышитым вензелем и вдохнула полным ртом промозглый свет. Почему ее сюда тянет? Ведь она не молиться пришла. В покаянное настроение не впала, чистенькой себя не чувствует. Неверующая, идущая по пятам Господним, как пес, богохульница, чудесно прозревшая: ее случай не следовал старому благостному поповскому сценарию. Но должны быть хоть какие-то параллели? Это доктор Макс не верит в спасение, а она, кажется, да, чуть-чуть, и надеется найти его среди руин отправленной на слом глобальной спасательной системы.
«Ну хорошо, Марта, чего тебе надо? Мне-то можешь сказать».
«Чего мне надо? Не знаю. Возможно, хочется удостовериться, что у жизни, несмотря ни на что, хватает мощности на серьезные чувства. Правда, мне этих серьезных чувств не перепало. Как, наверно, и большей части человечества. И все-таки».
«Продолжай».
«Ну-у… предполагаю, что жизнь серьезна, когда у нее есть стержневая ось, когда над тобой есть что-то, что больше тебя»,
«Мило и дипломатично, Марта. И банально. Торжествующая бессмыслица. Попробуй еще раз».
«Ладно. Если жизнь — банальность, то единственным выходом будет отчаяние».
«Лучше, Марта. Гораздо лучше. Если только ты не имеешь в виду, что ищешь Бога с целью сэкономить на антидепрессантах».
«Нет, тут другое. Ты все переиначиваешь. В церковь я сейчас не за Богом пришла. Вот и еще одна проблема: слова, серьезные слова, истерлись до дыр, поскольку ими сотни лет пользовались всякие там ректоры и викарии, которые на той стене, да им подобные. И теперь слова не стыкуются с мыслями. Но думаю, в том незавидном во всех прочих отношениях мире было кое-что завидное. Жизнь серьезнее, а потому лучше, а потому выносимее, если она помещена в более широкий контекст».
«Да ладно, Марта, от тебя просто уши вянут. Не знаю, как там у тебя с религиозностью, но благочестия хоть отбавляй. Я предпочитаю тебя прежнюю. Хрупкий цинизм — более адекватная реакция на нашу современность, чем это… сентиментальное томление».
«Нет, не сентиментальное. Отнюдь. Я говорю, что жизнь серьезнее, и лучше, и выносимее, даже если ее контекст капризен и жесток, даже если ее законы фальшивы и несправедливы».
«А это уже называется «радости заднего ума». Скажи это жертвам многовековых религиозных преследований. Что тебе больше понравится: висеть на дыбе или жить в чистеньком маленьком бунгало на острове Уайт? Думаю, ответ угадать легко».
«И вот еще что…»
«Но ты не ответила на мое последнее замечание».
«Что ж, возможно, ты ошибаешься. И вот еще что. Индивид утрачивает веру и нация утрачивает веру — разве это не одно и то же? Гляди, что случилось с Англией. С той, Старой Англией. Она перестала верить. Да, конечно, она еще чего-то там себе химичила. Нормально получалось. Но все это было не всерьез».
«Ага, значит, теперь речь о нациях? Чья бы корова мычала, Марта. Думаешь, нация, у которой есть серьезные убеждения, пусть даже капризные и жестокие, автоматически лучше? Вернем инквизицию, попросим на бис Великих Диктаторов, Марта Кокрейн имеет честь представить…»
