«Хватит. Я не могу объяснить, не насмехаясь над собой. Слова просто следуют своей собственной логике. Как разрубить узел? Забыть слова? Пусть слова иссякнут, Марта…»
Перед ее мысленным взором возник образ, общий для тех, кто когда-то занимал эти скамьи. Конечно, Гиллиамус Трентинус и Энн Портер не в счет, но лейтенанту Роберту Тимоти Петтигрю и Кристине Маргарет Бенсон и Джеймсу Торогуду с Уильямом Петти он, возможно, знаком. Женщина, сброшенная с обрыва и повисшая в воздухе, женщина, ступившая одной ногой на тот свет, перепуганная и ошеломленная — и все же в итоге благополучно возвращенная на землю. Ощущение, что падаешь, падаешь, падаешь — мы испытываем его всю жизнь, каждодневно — вдруг уходит… и ты осознаешь, что падение замедлилось, смягчилось благодаря незримому воздушному потоку, о существовании которого никто и знать не знает. Краткий, растянувшийся на вечность миг — абсурдный, невозможный, невероятный, истинный. Яйца, лежавшие в корзинке, побились от толчка — но и только. Этот момент стал началом новой, яркой, большой жизни.
Позднее момент был приватизирован и переписан, растиражирован и опошлен; она сама приложила к тому руку. Но без опошления никогда не обходится. Жить всерьез — значит восславить чудо в его первозданном виде: вернуться в прошлое, увидеть его, вдохнуть запах. Здесь-то они с доктором Максом и расходятся. Ты и сам можешь подозревать, что чудесного события вообще не было или по крайней мере оно имело мало общего со своей общепринятой версией. Но пусть все неправда — славь этот образ и миг, славь, живи им, живи. Это единственный шанс привнести в свою жизнь капельку серьезности.
Она положила на алтарь новые цветы, а давешние, засохшие за неделю, хрупкие и крошащиеся, забрала. Неловко затворила за собой тяжелую дверь, но запирать ее не стала — вдруг еще кто придет. Оставь вигвам, стог и чаши.
3: ИНГЛЕНД
Размеренными ударами — в воздухе так и мелькали слитые воедино рука и тусклый металл — Джез Харрис отбивал косу. У викария имелась древняя «Атко» на бензиновой тяге, но Джез предпочитал все делать по-человечески; кроме того, покосившиеся надгробия были разбросаны по кладбищу безо всякого порядка, кое-где сбиваясь в хаотичные стайки — с механической косилкой тут замучаешься. Стоя на том конце погоста, Марта смотрела, как Харрис, нагнувшись, затягивает кожаные ремешки под коленками своих бриджей. Затем, поплевав на ладони и смачно выругавшись выдуманными словами, он принялся разить пырей ползучий и розовоцветный иван-чай, васильки и вику. Пока бурьян не подрастет вновь, Марта сможет читать высеченные в камне имена своих будущих спутников и спутниц.
На дворе было начало июня, до Праздника оставалась неделя, и погода-притворщица строила из себя лето. Ветер утих, и медлительные шмели не столько летели, сколько плыли сквозь густой аромат свежескошенной травы. Опушенный серебром рябчик беспечно разминулся с бабочкой-бархатницей. И только неугомонная пеночка-кузнечик, шныряя в поисках насекомых, не снимала с себя ярмо трудолюбия. Со времен, когда Марта была маленькой, дикие птицы осмелели. На днях она чуть не наступила на дубоноса, который невозмутимо раскалывал вишневую косточку.
На погосте царила непринужденная разруха — ущерб, наносимый временем, приобретал тут смягченную, учтивую
форму. Опасный крен кремнеземной изгороди скрывали водопадообразные кущи мха, прозванного «дедкиной бородкой». Рядом притулились темно-пунцовый бук — две из его усталых ветвей были подперты деревянными костылями — и покойницкая с крышей в форме циркумфлекса (каковую крышу давно уже пора было чинить). Поросшие лишайником доски скамьи, на которой сидела Марта, громко жаловались даже на тяжесть ее опасливо примостившегося тела.
«Пеночка, пеночка, ты, непоседушка, не собираешься в стаи». Откуда это? Только что пришло на ум. Нет, неверно: оно вечно хранилось у нее в голове, а теперь, воспользовавшись оказией, на миг залетело в сознание. Как уже заметила Марта, ее память все чаще выдает информацию наобум. Разум все еще работает четко, подумала она, но, стоит ему прилечь отдохнуть, как на поверхность немедленно всплывает разнообразнейший мусор от всех прожитых лет. Много лет назад, в среднем возрасте, или зрелости, или… (подставьте собственный термин), ее память была прагматичным объяснительным механизмом. Детство, к примеру, вспоминалось как последовательность инцидентов, которые объясняли, почему ты стала той, кем стала. Теперь же сбоев все больше — так цепь велосипеда соскакивает со «звездочки», — а причинно-следственных рядов все меньше. Впрочем, возможно, твой мозг просто-напросто начинает обиняками указывать на истину, от которой ты всячески отбрыкиваешься: той, кем ты стала, ты стала не в результате объяснимых причин и следствий, не из-за наложения волевых актов на обстоятельства, а так, по чистому капризу природы. Всю жизнь ты била крыльями, но куда тебя занесет, решал лишь ветер.
— Мистер Харрис?
— Можете звать меня Джезом, мисси Кокрейн, как все кличут. — Кряжистый кузнец распрямился с хрустом в коленях. Он был одет в крестьянский наряд, который выдумал сам — сплошные карманы, ремни и складки в самых неожиданных местах, этакая помесь фольклорных костюмов, в каких танцуют «моррис», и мазохистского прикида.
— По-моему, тут горихвостка еще сидит на яйцах, — сказала Марта. — Вот тут, за «дедкиной бородкой». Смотрите не вспугните.
— Знамо дело, мисс Кокрейн. — Джез Харрис дернул себя за длинный, свисающий на лоб вихор, отдавая дань своему амплуа комика-деревенщины. — Говорят, горихвостки приносят удачу тем, кто их гнезд не разоряет.
— Так говорят, мистер Харрис? — переспросила Марта, состроив недоверчивую гримасу.
— В нашей деревне — говорят, мисс Кокрейн, — отрезал Харрис, намекая, что сравнительно недавний приезд Марты в здешние места не дает ей права оспаривать историю.
И двинулся дальше — косить заросли бутеня одуряющего. Марта улыбнулась сама себе. Забавно, что у нее язык не поворачивается называть его Джезом — но ведь и «Харрис» в приложении к нему такая же туфта. Джез Харрис ранее был Джеком Ошински, младшим юрисконсультом из одной американской фирмы по производству электроники. С наступлением Чрезвычайщины он теоретически должен был покинуть страну — но предпочел остаться, архаизировать свое имя и технологию: ныне он подковывал лошадей, делал кольца для бочек, точил ножи и серпы, изготавливал ключи, укладывал дерн на клумбах и гнал ядовитый самогон, в который, перед тем как разливать его по стаканам, предварительно полагалось окунуть раскаленную докрасна кочергу. Женитьба на Венди Темпль смягчила и снабдила местными обертонами его чикагский акцент; не зная устали, он упоенно изображал из себя сиволапого мужичину всякий раз, когда в деревню забредал очередной антропо-
лог, журналист или лингвист, неумело закамуфлированный под туриста.
— Скажите, пожалуйста, — начинал беседу пытливый странник в подозрительно чистеньких сапогах, — вон то скопление деревьев имеет какое-то особое название?
— Название? — орал Харрис от своего горна, наморщив лоб и колотя по пунцовой подкове, аки полоумный ксилофонист. — Название? — повторял он, уставив на любопытного свои едва заметные под лохматой гривой глаза. — Энто, значит, будет Галлеевская роща, любая недорезанная собака знает. — И презрительно швырял подкову в кадку с водой, дабы пар и шипение придали его неприветливости особый драматический эффект.
