— Я не могу принять драгоценность, принадлежавшую вашей семье.
— Моя двоюродная бабушка подарила его мне, потому что думала, что камень гармонирует с моими глазами и цветом лица. Тогда это так и было. Но не теперь. Теперь кольцо более идет вам. И я считаю вас частью нашей семьи. И считала так с первой минуты нашего знакомства.
Отказать Мам Джин не может. На такое способны немногие. Когда приезжает Артур, он подчеркнуто не замечает кольца; наконец, ему на него указывают. Даже тогда он прячет свою радость и ограничивается замечанием, что оно не очень велико, и предоставляет женщинам повод посмеяться над ним. Теперь Джин носит кольцо не Артура, а Дойлов, и это ничем не хуже, а возможно, и лучше. Он воображает, как будет видеть его на скатерти обеденного, заставленного приборами стола и на клавишах рояля, на ручке театрального кресла, на поводьях лошади. Он думает о кольце как о символе того, что связывает ее с ним. Его мистическая жена.
Джентльмену дозволены две белые лжи во спасение: чтобы защитить женщину и вступить в бой, если бой правый. Количество белой лжи, к какому Артур прибегает ради Туи, далеко превосходит то, которое он мог вообразить. Вначале он предполагал, что каким-то образом в суете его дней и недель, его новых предприятий и увлечений, занятий спортом и путешествий нужды лгать ей вообще не возникнет. Джин исчезнет в насыщенности его календаря. Но раз она не может исчезнуть из его сердца, то равно не может исчезнуть из его мыслей и его совести. И он обнаруживает, что каждая встреча, каждый план, каждая записка и каждое отправленное письмо, каждая мысль о ней ограждаются той или иной ложью. Главным образом он просто умалчивает, хотя иногда бывает необходимо что-то придумать, но в обоих случаях это ложь, и от этого никуда не денешься. А Туи настолько абсолютна в своей доверчивости. Она без вопросов принимает и, как всегда принимала, внезапные изменения планов Артура, его импульсивность, его решения остаться или уехать. Артур знает, что у нее нет никаких подозрений, и это скребет его нервы тем сильнее. Он не представляет себе, как прелюбодеи способны уживаться со своей совестью; насколько же нравственно убоги должны они быть, чтобы так беззаботно лгать.
Но помимо практических трудностей, этического тупика и сексуальной фрустрации, есть еще нечто более темное, более тяжкое, если взглянуть надело прямо. Ключевые моменты в жизни Артура всегда покрывает тень смерти, и это еще один такой. Внезапная чудеснейшая любовь может быть осуществлена и явлена миру, только если Туи умрет. А она умрет, он это знает. И Джин тоже знает: туберкулез всегда забирает свои жертвы. Но решимость Артура сразиться с Дьяволом привела к перемирию. Самочувствие Туи стабильно, ей даже больше не требуется очищающий воздух Давоса. Она безмятежно живет в Хайнхеде, благодарна за то, что у нее есть, и излучает кроткий оптимизм чахоточной. Он не в состоянии пожелать ей смерти, но равно не может желать, чтобы невозможное положение Джин тянулось без конца. Если бы он верил в какую-нибудь из официальных религий, то, без сомнения, отдал бы все в руки Божьи. Но для него это невозможно. Туи должна по-прежнему получать наилучшую медицинскую помощь и наизаботливейшую домашнюю поддержку, чтобы мучения Джин продолжались как можно дольше. Если он предпримет какие-либо действия — он подлец. Если он все расскажет Туи — он подлец. Если он порвет с Джин — он подлец. Если он сделает ее своей любовницей — он подлец. Если он ничего не сделает, то он всего лишь пассивный лицемерный подлец, тщетно цепляющийся за те остатки чести, которые ему доступны.
Однако в медленности и осмотрительности их отношения обретают признание. Джин представлена Лотти. Артур представлен родителям Джин, которые дарят ему на Рождество жемчужно-брильянтовую булавку для галстука. Джин даже представлена матери Туи, миссис Хокинс, которая приемлет их отношения. Осведомлены также Конни и Хорнанг, хотя теперь их заметно поглощает их брак и жизнь в западном Кенсингтоне. Артур заверяет всех, что Туи любой ценой будет ограждена от открытия, боли и бесчестья.
Есть высоконравственные декларации и есть повседневная реальность. Несмотря на семейное одобрение, Артур и Джин часто впадают в уныние; у Джин сверх того появляется склонность к мигреням. Обоих мучает ощущение вины из-за того, что они поставили друг друга в такое невыносимое положение. Честь, как и добродетель, возможно, сама по себе награда, но порой этого оказывается недостаточно. По крайней мере рождаемое ею отчаяние остротой сравнится с любой экзальтацией. Себе Артур прописал полное собрание сочинений Ренана. Усердное чтение с обилием гольфа и крикета обеспечат равновесие, обеспечат нормальность телу и духу.
Однако все эти паллиативы способны помогать только в определенной мере. Вы можете сокрушить всех подающих противника, а затем послать прямой в ребра их отбивающего, вы можете взять металлическую клюшку и заслать гольфовый мяч в неизмеримую даль. Но вы не можете всегда держать мысли под запором, всегда одни и те же мысли и отвратительные парадоксы. Деятельный человек, обреченный на бездеятельность, любящие, которым любовь запрещена, смерть, которой ты боишься, стыдясь ее позвать.
Крикетный сезон Артура не оставлял желать ничего лучшего; о числе заработанных очков и сбитых калиток Мам оповещается с сыновней гордостью. Она в ответ продолжает потчевать его своими мнениями о деле Дрейфуса, о священнодействующих громилах и ханжах в Ватикане, о гнусном отношении к Франции этой газетенки «Дейли». В один прекрасный день Артур играет за МСС на стадионе «Лорд». Он приглашает Джин посмотреть его игру и предвкушает, как она будет смотреть. Выходя подавать, он будет точно знать, в каком углу трибуны А она сидит. Это один из тех дней, когда ему заранее понятны все ухищрения подающих; его бита неуязвима и почти не реагирует на весомость мяча, когда он закручивает его и посылает во все концы поля. Раза два он забрасывает его прямо к зрителям и все-таки успевает заранее позаботиться, что мяч упадет возле нее, будто орудийный снаряд. Он сражается на турнире в честь своей дамы; ему следовало бы попросить у нее что-то, чтобы приколоть к своему кепи.
В перерыве он поднимается к ней. Ему не нужны похвалы — он видит гордость за него в ее глазах. Ей требуется слегка поразмяться после долгого сидения на скамье. Они совершают круг по дорожке за трибунами; запах пива реет в жарком воздухе. В гуще анонимной прогуливающейся толпы они чувствуют себя в большей уединенности вдвоем, чем под взглядом самых дружественных глаз за обеденным столом, обеспечивающим им соблюдение приличий. Они разговаривают так, будто только что познакомились. Артур говорит, как он хотел бы прикрепить ее цвета к своему кепи. Она кладет руку ему на локоть, и они идут молча, утопая в счастье.
— Э-эй, это же Уилли и Конни!
Действительно, это они идут навстречу им тоже рука об руку. Значит, оставили маленького Оскара с няней у себя в Кенсингтоне. Артур теперь испытывает еще большую гордость за свои подвиги с битой. И тут он кое-что осознает. Уилли и Конни не замедляют шага, и Конни смотрит в сторону, словно задняя стена павильона стала неотразимо интересной. Уилли по крайней мере как будто не отрицает их существования; однако, когда они минуют друг друга, он поднимает бровь на шурина, на Джин, на их переплетенные руки.
