— Вы меня очень подбодрили.
— Возможно, нам скоро удастся доказать, — продолжал Лодж, заговорщически подмигнув, — что не только мистер Шерлок Холмс способен избежать очевидной и засвидетельствованной смерти.
В жизни Артура крайне мало far niente.
[18]
Артур вежливо улыбнулся. Ну, уж этот молодчик намерен гнаться за ним до врат святого Петра или какого-то их эквивалента в новом царстве, которое медленно обретало все большую осязаемость.
Он не из тех, кто проводит летний день в шезлонге, натянув шляпу на лицо, слушая, как пчелы допекают люпины. Хроник из него вышел бы в такой же мере беспомощный, в какой Туи преуспевает. Его возражения против бездеятельности опираются не столько на мораль (по его опыту, Дьявол находит работу не только, как гласит поговорка, для ленивых рук, но и для самых энергичных), сколько на его темперамент. Его жизнь включает приливы умственной деятельности, за которыми следуют приливы физической деятельности; а в промежутки он укладывает свою общественную и семейную жизнь, два аспекта, которые он берет в один присест. Он даже спит так, будто это часть жизненных забот, а не отдых от них.
А потому, когда машина дает сбой, ему не на что опереться. Он не способен поправляться в безделии двух недель на итальянских озерах или хотя бы несколько дней в теплице. Им тогда овладевают депрессия и вялость, которые он старается прятать от Туи и Джин. Делится он ими только с Мам.
Она подозревает, что ему худо больше обычного, когда он сообщает, что приедет сам по себе, а не ради свидания с Джин. На вокзале Сент-Панкрас Артур садится в поезд 10:40 до Лидса. В вагоне-ресторане он ловит себя — как последнее время становится все чаще — на мыслях об отце. Теперь он признает жестокость своего юношеского суда над ним. Возможно, возраст или слава пробудили в нем желание простить. Или же дело в том, что бывают моменты, когда Артур ощущает себя на грани нервного срыва, когда кажется, что нормальное состояние человека — это как раз находиться на грани нервного срыва, и лишь простое везение или какая-нибудь прихоть наследственности препятствует тому, чтобы с этой грани срывались все люди? Быть может, если бы не материнская кровь в нем, он мог бы повторить — или уже повторил бы — путь Чарльза Дойля. И теперь впервые Артур начинает осознавать, что Мам никогда не критиковала своего мужа — ни до его смерти, ни после. А ей этого не нужно, могли бы сказать некоторые. И тем не менее. От той, которая всегда говорит, что думает, никто никогда не слышал дурного слова о человеке, который причинил ей столько стыда и страданий.
Когда он сходит в Инглтоне, еще светло. Под вечер они поднимаются по склону в лесу Брайана Уоллера и выходят на вересковую пустошь, кое-где в мягком разнообразии пасущихся диких пони. Крупный, с прямой спиной и в твидовом костюме, сын прицеливает слова вниз на красное пальто и чинный белый чепец своей твердо шагающей матери. Время от времени она подбирает палки на растопку. Эта привычка его раздражает — словно бы он не в состоянии купить ей вязанку наилучших дров, когда они ей требуются.
— Видите, — говорит он, — вот тропинка, а дальше там Инглборо, и мы знаем, что если поднимемся на Инглборо, то сможем увидеть Моркемб. И есть речки, вдоль которых мы можем пойти, которые всегда текут в одном и том же направлении.
Мам не знает, как понять эти топографические банальности. Они крайне не свойственны Артуру.
— А если бы мы сбились с тропинки и заблудились в холмах, мы могли бы воспользоваться компасом и картой, которые легко приобрести. И даже ночью есть звезды.
— Все это верно, Артур.
— Нет, это банальности, не стоящие того, чтобы их произносить.
— Тогда скажи мне то, что хочешь сказать.
— Вы меня вырастили, — отвечает он. — Никогда еще не было сына, столь преданного своей матери. Я говорю это не в похвалу себе, а просто констатирую факт. Вы сформировали меня, дали мне ощущение себя самого, вы дали мне мою гордость и те нравственные понятия, которыми я обладаю. И все еще нет сына, столь преданного своей матери. Я рос, окруженный сестрами. Аннетт, бедная милая Аннетт, упокой Господь ее душу, Лотти, Конни, Ида, Додо. Я люблю их всех, со всеми их отличиями. Я знаю их насквозь. В молодости я не чуждался женского общества. Я не ронял свое достоинство, как многие другие, но не был ни невеждой, ни ханжой. И все же… и все же я пришел к мысли, что женщины — другие женщины — подобны дальним странам. Да только, когда я бывал в дальних странах — посреди вельда в Африке, — я всегда умел ориентироваться. Наверное, я говорю бессмыслицы.
Он замолкает. Ему требуется ответ.
— Мы не такие уж дальние, Артур. Мы больше походим на соседнюю страну, которую ты каким-то образом позабыл исследовать. А когда начинаешь, ты не уверен, более ли она развита или гораздо более примитивна. Да, я знаю, как думают некоторые мужчины. И, возможно, дело обстоит и так, и так, а возможно, вообще никак. Ну, скажи мне то, что ты хочешь сказать.
— Джин страдает упадком духа. Возможно, это неточное описание этих припадков. Они физические — у нее мигрени, — но все-таки это скорее нравственная депрессия. Она говорит, что ведет себя так, будто совершила нечто ужасное. И в такие моменты я люблю ее особенно сильно. — Он пытается глубже втянуть йоркширский воздух, но это скорее напоминает грустный вздох. — И я сам впадаю в черные настроения, но испытываю из-за них только омерзение и презрение к себе.
— И в такие моменты она, без сомнения, любит тебя так же сильно.
— Я ей о них не говорю. Возможно, она догадывается, но это не в моем духе.
— Ничего иного я и не ожидала бы.
— По временам я думаю, что схожу с ума. — Он говорит это спокойно, прямо, точно человек, предсказывающий погоду. Через несколько шагов она приподнимает руку и кладет ему на локоть. Непривычный жест, захватывающий его врасплох.
— Или если не сойду с ума, то умру от апоплексического удара. Взорвусь, как котел старого грузового парохода, и просто пойду ко дну вместе со всей командой.
Мам не отвечает. Нет необходимости опровергать его уподобление или даже спросить, не показался ли он врачу из-за болей в груди.
— Когда это на меня находит, я во всем сомневаюсь. Сомневаюсь, любил ли я когда-нибудь Туи. Сомневаюсь, люблю ли я своих детей. Сомневаюсь в моих писательских способностях. Сомневаюсь, что Джин меня любит.
Вот это требует отклика.
— В том, что любишь ее, ты не сомневаешься?
— В этом — никогда. В этом — никогда. Но в результате только хуже. Если бы я мог усомниться и в этом, тогда бы я мог усомниться во всем и радостно погрузиться в тоску. Нет, это всегда тут и сжимает меня в чудовищной хватке.
— Да, Артур, Джин тебя любит, я в этом твердо убеждена. Я знаю ее и читала ее письма, которые ты посылаешь мне.
— Думаю, что так и есть. Я верю, что так и есть. Но как могу я знать твердо, что это так? Вот вопрос, который терзает меня, стоит нахлынуть этому настроению. Я думаю это, я верю в это, но каким образом могу я это знать? Если бы я только мог доказать, что это так. Если бы кто-то из нас мог это доказать!
