К тому же он чувствовал, что, получив уже роль Ватсона, сыграть еще и Холмса значило бы перенапрячь его способности к перевоплощениям.
— Думаю, я буду вам полезнее, если попрактикуюсь на бильярде.
— Верно, Альфред. Обороняйте крепость. И не оставляйте без внимания свои дуплеты. А я посмотрю, из чего скроен Энсон.
Пока Артур планирует свою поездку в Стаффордшир, Джин заглядывает дальше в будущее. Настало время ее преображения из ждущей девушки в неждущую жену. Сейчас январь. Туи умерла в прошлом июле; разумеется, Артур не может жениться до истечения двенадцати месяцев. Они еще не говорили о дате, однако осеннее бракосочетание не лежит за гранью возможного. Пятнадцать месяцев — после такого интервала вряд ли кто-нибудь будет шокирован. Сентиментальные души предпочитают весенние свадьбы, но, по мнению Джин, осень более подходит для второго брака. А затем медовый месяц за границей. Италия, разумеется, и, ну… ее же всегда манил Константинополь!
Свадьба означает подружек невесты, и это давно решено: Лесли Роуз и Лили Лодер-Симондс — давно утвержденные кандидатуры. Но свадьба, кроме того, подразумевает церковь, а церковь подразумевает религию. Мам воспитывала Артура католиком, с тех пор и он, и она отвергли эту веру: Мам — ради Англиканской Церкви, Артур — ради воскресного гольфа. Артур даже начал скрывать свое среднее имя «Игнатий». Следовательно, практически нет шансов, что она — католичка с колыбели — выйдет замуж как католичка. Это может удручить ее родителей. Особенно ее мать, но если такова цена, Джин ее уплатит.
Потребуется ли еще и дополнительная цена? Если она намерена быть рядом с Артуром во всем, тогда ей придется лицом к лицу столкнуться с тем, от чего она пока убегала. В тех редких случаях, когда Артур упоминал про свой интерес к спиритизму, она уклонялась. Внутренне она содрогалась от вульгарности и идиотичности этого мирка: глупые старики, будто бы впадающие в трансы, дряхлые карги в ужасающих париках, пялящиеся в хрустальные шары, люди, держащиеся за руки в темноте, пугая друг друга. Тут нет ничего общего с религией, иными словами, с моралью. И мысль о том, что это… это шаманство привораживает ее возлюбленного Артура, и мучила, и представлялась невероятной. Ну как может человек вроде Артура, с его логическим мышлением, не уступающим ничьему, позволить себе общаться с подобной швалью?
Правда, ее лучшая подруга Лили Лодер-Симондс без ума от столоверчения, но Джин считает это веселой прихотью. Она прерывает рассказы о сеансах, пусть Лили и заверяет ее, что в них принимают участие респектабельнейшие люди. Пожалуй, ей следует для начала подробно поговорить с Лили, чтобы преодолеть отвращение. Нет, к чему такое малодушие? Ведь замуж она выходит за Артура, а не за Лили.
И потому, когда он заезжает по дороге на север, она усаживает его, внимательно выслушивает новости о расследовании, а затем говорит к его видимому удивлению:
— Мне бы очень хотелось познакомиться с этим твоим молодым человеком, милый.
— Правда, милая моя? Он очень порядочный малый, омерзительно оклеветанный. Уверен, он сочтет это за честь и будет в восторге.
— По-моему, ты говорил, что он парс?
— Ну, не совсем. Его отец…
— А во что верят парсы, Артур? Они индуисты?
— Нет, они исповедуют зороастризм. — Артур наслаждается такими вопросами. Великая тайна женщин, думает он, может быть обойдена и усмирена, пока ему дозволяется объяснять им суть того или иного. Он с неколебимой уверенностью описывает историю парсов, характерные черты их внешности, их головные уборы, их либеральное отношение к женщинам, их традицию рождаться на нижнем этаже дома. Он опускает ритуал очищения, поскольку тот включает омовение коровьей мочой, но задерживается на центральном месте астрологии в жизни парсов и подводит объяснение к башням молчания и посмертным заботам стервятников, но тут Джин поднимает ладонь, прерывая его лекцию. Она успевает понять, что это ни к чему не ведет. История зороастризма никак не способствует плавному переходу, на который она надеется. К тому же тут ощущается что-то нечестное, противоречащее ее взгляду на себя.
— Артур, милый мой, — перебивает она, — мне хотелось бы кое-что обсудить.
Его лицо отражает удивление и легкую тревогу. Безусловно, он всегда ценил и ценит ее прямоту, но где-то в глубине осадок подозрительности нашептывает: то, что женщине хочется обсудить, редко служит удобством или пользе мужчины.
— Мне бы хотелось, чтобы ты объяснил мне свои занятия… ты называешь это спиритуализмом или спиритизмом?
— Я предпочитаю термин «спиритизм», но он, видимо, выходит из употребления. Однако я думал, эта тема тебе неприятна.
Подразумевает он нечто большее: что она питает страх и отвращение ко всему предмету в целом и a fortuori
[21]
к его приверженцам.
— Артур, как мне может быть неприятно то, что тебя интересует? Но подразумевается не столь категоричное, а всего лишь надежда, что интересующее его не может быть ей неприятно.
И потому он начинает рассказывать ей про свои занятия — от экспериментов по передаче мыслей с будущим архитектором «Под сенью» до разговоров в Букингемском дворце с сэром Оливером Лоджем. И всякий раз он подчеркивает научное происхождение и методов спиритуалистических розысков. Он осмотрителен и представляет их настолько респектабельными и ничему не угрожающими, насколько возможно. Его слова, но еще больше его тон начинают ее понемногу успокаивать.
— Правда, Лили немного разговаривала со мной о столоверчении, Артур, но полагаю, я всегда считала, что это противоречит учению Церкви. Это не ересь?
— Это правда противно церковным институтам. И во многом потому, что делает роль посредников излишней.
— Артур! Нельзя же говорить так о духовенстве!
— Но исторически священнослужители именно этим и были. Посредниками, промежуточными звеньями. Вначале — передатчики истины, но со временем — все больше контролеры истины, затемнители ее, политиканы. Катары держались верной идеи — прямого доступа к Богу, не загроможденного ярусами иерархии. Естественно, Рим их уничтожил.
— Следовательно, твои… могу я назвать их верованиями?.. внушают тебе вражду к моей Церкви?
И, следовательно, подразумевает она, ко всем ее овцам, к одной конкретной овце.
— Нет, любимая. И мне никогда в голову не придет препятствовать тебе посещать твою Церковь. Но мы движемся за пределы всех религий. Скоро — совсем скоро в историческом смысле — все они уйдут в прошлое. Взгляни на это в таком ракурсе. Неужели из всех областей мысли религия должна быть единственной не прогрессирующей? Не странно ли это? Должны ли мы вовеки следовать стандарту, выработанному две тысячи лет назад? Неужели люди не способны понять, что, развиваясь, человеческий мозг должен обретать более широкий кругозор? Наполовину сформированный мозг создает наполовину сформированного Бога, а кто возьмется утверждать, что наш мозг даже и теперь сформирован хотя бы наполовину?
