На следующее утро, оставшись одна, она поглядела в зеркало. Каштановые волосы утратили детскую золотистость. В голубых глазах — крапинки неопределенного цвета, как в шерсти для вязания. Почти квадратный подбородок, который больше ее не смущал. Она попыталась улыбнуться себе, но не получилось. Она вполне ничего, надо полагать, она не миловидна и не самодовольна, однако вполне ничего.
Она смотрела в зеркало, а шерстяные глаза смотрели на нее, и Джин почувствовала, что теперь знает все секреты, все секреты жизни. Был темный теплый сушильный шкаф, и она вынула что-то тяжелое в оберточной бумаге. И не было нужды сжульничать — не было нужды заглядывать в крохотную смотровую дырочку, подсвечивая фонариком. Она теперь взрослая. Она могла осторожно и сосредоточенно развернуть бумагу. Она ведь знала, что найдет: четыре узеньких клинышка цвета охры. Подставки под гольфовые мячики. Ну, разумеется. Чего еще ты ожидала? Только ребенок мог принять их за гиацинты. Только ребенок мог ожидать, что они прорастут. Взрослые знали, что подставки под гольфовые мячики не прорастают.
Часть вторая
ТРИ мудреца — вы серьезно?
Граффити примерно 1984 года
Майкл выбивал каблуками огонь. Именно так он в поздние годы помнился Джин. В сарайчике он хранил сапожную колодку — тяжелую железную треногу, похожую на герб какой-то страны шутов, — и на ней он прибивал стальные подковки к каблукам каждой новой паре обуви, которую покупал. А потом шагал впереди нее чуточку слишком быстро, так что через каждые несколько шагов ей приходилось пускаться за ним неуклюжей рысцой. И при каждом его шаге она слышала скрежет разделочного ножа по задней ступеньке, и из тротуара выбивался огонь.
Брак Джин продолжался двадцать лет. После виноватого разочарования медового месяца наступила более медленная длительная угнетенность жизни вместе. Быть может, она слишком уж безоговорочно воображала, что будет это совсем как не жить вместе: что жизнь высокого воздушного неба и легких вольных облаков будет продолжаться — жизнь вечерних поцелуев на сон грядущий, волнующих встреч, глупеньких игр и невысказанных, чудом сбывающихся надежд. Теперь она узнала, что надежды, чтобы они хоть как-то сбылись, необходимо высказывать вслух, а игры выглядят куда более глупенькими, если играть в них в одиночку; ну а волнующие встречи так быстро и так регулярно следовали за поцелуями на сон грядущий, что никак не могли остаться волнующими. И, наверное, для Майкла тоже.
Но особенно ее ставило в тупик то, что оказалось возможным жить совсем рядом с кем-то даже без намека на ощущение близости — во всяком случае, без того, что всегда представлялось ей близостью. Они жили, ели, спали вместе, у них были шутки, всем другим непонятные, они знали друг друга вплоть до нижнего белья, однако это порождало только системы поведения, а не бесценное единство откликов. Джин воображала — так ведь? — что жимолость обовьет боярышник, что деревца, посаженные рядом, переплетутся в арку, что две ложки прильнут друг к другу каждым изгибом, что двое станут одно. Глупенькие фантазии из книжек с картинками, поняла она теперь. Она все равно могла любить Майкла, даже хотя не умела читать его мысли или предугадать его реакции; он все равно мог любить ее, даже если словно бы оставался спокойно безразличен к ее внутренней жизни. Ложка не может прильнуть к ложке, только и всего. Было ошибкой вообразить, будто брак способен воздействовать на математику. Один да один всегда равно двум.
Мужчины меняются, когда женятся на вас — вот что обещали женщины деревни. Погоди, деточка, сказали они. И потому Джин лишь отчасти удивлялась постепенному притуплению радости и пришедшим на смену усталым резкостям. Больше всего ее угнетало, что теперь в источники раздражения для Майкла превратились именно доброта и нежность дней его ухаживания. Казалось, его сердит, что от него ждут, чтобы он и после брака вел себя так же, как до него; а эта сердитость становилась источником новых причин сердиться. Послушай, словно говорил он, ты думаешь, будто тогда я тебя обманывал, скрывал, какой я на самом деле, ведь так? Да ничего подобного. Просто я не сердился, а сейчас сержусь. Как ты смеешь обвинять меня в нечестности? Однако, на взгляд Джин, был ли он честен тогда или нет, никакого значения не имело, если он сердился сейчас.
Конечно, вина в основном должна быть ее. И, полагала она, ее неспособность родить ребенка вызывала у Майкла необъяснимые приступы ярости. Необъяснимые не потому, что для них не было причины — или хотя бы оправдания, — но потому, что ее неспособность к зачатию оставалась постоянной, а его ярость всегда вспыхивала ни с того ни с сего.
Сначала он хотел послать ее к специалисту. Но она не забыла предыдущий случай, когда он ее убедил… нет, обманом заставил поехать в Лондон. Специалистки доктора Хедли с нее было достаточно на всю жизнь.
И она отказалась.
— Может быть, мне просто нужно немножко горного воздуха, — сказала она.
— О чем ты?
— Горный воздух восстанавливает жизнедеятельность субъекта. — Она процитировала эту фразу, как пословицу.
— Джин, деточка. — Он взял ее за запястья и сжал так, словно собирался сказать что-то нежное. — Тебе когда-нибудь кто-нибудь говорил, что ты глупа до невозможности?
Она отвела глаза; он держал ее за запястья, и она знала, что должна будет взглянуть на него — или хотя бы ответить, — прежде чем он позволит ей уйти. Какой смысл ему так плохо с ней обходиться? Вполне вероятно, что она глупа, хотя ей почти казалось, что это не так. Но даже если… почему это его сердит? Она же не была умнее, когда он с ней познакомился, а тогда он словно бы ничего против не имел. Она почувствовала боль в желудке.
Наконец с капелькой вызова, но не глядя ему в лицо, она сказала:
— Ты обещал, что не отошлешь меня назад, если я окажусь с дефектом.
— Что-что?
— Когда я поехала к доктору Хедли, я спросила, отошлешь ли ты меня, если я окажусь с дефектом. Ты сказал, что нет.
— Но при чем тут это?
— Ну если ты думаешь, что я с дефектом, ты можешь отослать меня назад.
— Джин. — Он крепче сжал ее запястья, но она все равно отказывалась посмотреть в большое красное лицо на мальчишеской шее. — Черт. Послушай. — Казалось, он был раздражен до крайности. — Послушай, я люблю тебя. Черт. Послушай, я люблю тебя. Просто мне иногда хочется, чтобы ты была… не такой.
Не такой. Да, она видела, что он этого хочет. Она же глупа до невозможности и бездетна. А ему она требуется умная и беременная. Все очень просто. «Орел — заведем шесть детишек. Решка — кота заведем». Им придется купить кота.
— У меня боли, — сказала она.
— Я люблю тебя, — ответил он, почти крича от раздражения. Впервые после пяти лет брака эта информация не подействовала на нее. Не то чтобы она ему не поверила, но дело теперь не исчерпывалось вопросом о честности.
— У меня боли, — повторила она, чувствуя себя трусихой из-за того, что не могла посмотреть ему в лицо.
