Без сомнения, он еще больше презирает ее за то, что у нее боли.
В конце концов он выпустил ее запястья. Но в следующие месяцы снова и снова возвращался к вопросу о том, чтобы она «показалась специалисту». Джин приняла уклончивую терминологию, хотя про себя повторяла фразы, которые читала, пока Проссер Солнце-Всходит храпел в соседней комнате. «Несоответствие органов» — вспоминала она, и «конгестия матки». Конгестия — ей вспомнились мужчины, приходившие прочистить канализацию, и она вздрогнула. Бесплодие — вот верное слово, библейское слово. И бесплодность. Бесплодность заставила ее подумать о пустыне Гоби, а это заставило ее подумать о дяде Лесли. Не вздумай наклонить клюшку, не то в воздух взвихрится больше песка, чем в пустыне Гоби в ветреный день. Она увидела игрока в яме с песком, бьющего, бьющего, бьющего клюшкой, но мяч так и не взлетел.
Однако время от времени она взвешивала, не является ли ее состояние и правда тем пороком, каким его явно считал Майкл. Во время его ухаживаний она всякий раз напрягалась, стоило ему упомянуть про детей. Сначала одно, а уж потом другое, думала она. Затем ее знакомство с первым пробудило в ней некоторую скептичность относительно другого.
Может быть, она не столько бесплодна, сколько противоестественна. Или и то, и другое. Глупая до невозможности, бесплодная и противоестественная — вот, наверное, как она выглядит снаружи. Но изнутри — совсем не так. Если люди считают ее бесплодной, пусть их. Ну а глупость до невозможности, так она видела точку зрения Майкла. Но видела и дальше. Джин казалось, что ум вовсе не такое чистое и неизменное свойство, каким его считают. Быть умным — примерно то же, как быть хорошим: можно быть образчиком добродетели в обществе кого-то — и очень скверной в обществе кого-то другого. Можно быть умной с одним человеком и глупой с другим. Отчасти дело было в доверии к себе. Хотя Майкл был ее мужем, который привел ее от юного девичества к женской зрелости (во всяком случае, так принято было считать), который оберегал ее физически и финансово, который наделил ее фамилией Кертис взамен Серджент, он странным образом не сумел внушить ей доверия к самой себе. В каком-то смысле она больше доверяла себе, когда была восемнадцатилетней и глупой. В двадцать три года рядом с Майклом она была менее уверена в себе, а потому менее умна. В целом это выглядело очень несправедливым: сначала Майкл сделал ее менее умной, а потом начал презирать ее за то, что она стала тем, чем он ее сделал.
Может быть, он сделал ее и бесплодной. А потому, когда они в следующий раз препирались из-за ее дефектности, она поглядела ему прямо в глаза и, не отводя взгляда, сказала быстро, пока не потеряла храбрости:
— Я поеду, если ты поедешь.
— Ты про что?
— Я поеду, если ты поедешь.
— Джин, прекрати этот детский лепет. Повторять одно и то же — не значит объяснить.
— Может быть, это у тебя дефект.
Вот тогда он ее и ударил. Собственно говоря, это был единственный раз за всю их совместную жизнь, когда он поднял на нее руку, и был это не столько прямой удар, сколько неуклюжая оплеуха сбоку, которая пришлась на то место, где ее плечо смыкалось с шеей; но в тот момент она даже не заметила. Пока она выбегала из комнаты, слова, казалось, обрушивались на нее со всех сторон. «СТЕРВА», услышала она впервые, и «СЛАБОУМНАЯ», и «БАБА». Это последнее слово ковалось и натачивалось, пока не обрело лезвие, чтобы им рубить.
Слова швырялись в нее и после того, как она захлопнула за собой дверь. Но наличие двери лишило их смысла: два дюйма плотно подогнанных филенок свели яростное препарирование ее характера всего лишь к шуму. Ощущение было такое, будто Майкл метал в нее всякие предметы, ударявшиеся о дверь с одним и тем же звуком. Была ли это тарелка, чернильница, книга, нож или томагавк, обвешанный перьями и все еще острый, сколько бы жертв он уже ни поразил, она не могла разобрать.
Чему была рада, когда в следующие дни обдумывала случившееся, приняв его извинения и отклонив его ласки. Камни и палки ломают кости, а слова ранят. Почему люди придумывают такие пословицы, если не потому, что боятся с полным на то основанием, как бы не было наоборот? Боли исцеляются, она знала это (та первая рана в ее желудке), а вот слова нарывают. БАБА, кричал на нее Майкл, сначала сжимая это слово в комок, чтобы бросить дальше и точнее. БАБА — слово само по себе не таило яда, вся отрава была в тоне. БАБА — два баюкающих слога, которым он для нее дал другое определение: ВСЕ, ЧТО МЕНЯ СЕРДИТ, таков был новый смысл.
После этого они перестали говорить о детях. Год за годом они продолжали заниматься любовью — примерно раз в месяц или, во всяком случае, всякий раз, когда Майклу этого как будто хотелось, но Джин испытывала только пассивное равнодушие. Когда она думала о Майкле и сексе, ей представлялась бочка, переполнившаяся дождевой водой, которую требуется слить; делать это приходится не часто, и ничего неприятного тут нет: просто обычные хозяйственные хлопоты. А что до нее самой, она предпочитала вовсе об этом не думать. Иногда она делала вид, будто получает больше наслаждения, чем было на самом деле. Просто из вежливости. Теперь она уже не находила секс смешным, а только чем-то будничным. И все те фразы, которые она когда-то изучила — глупенькие волнующие фразы, словно бы флиртовавшие с ней, — теперь появлялись из дальнего-дальнего прошлого, с острова детства. Покинуть этот остров, не промокнув, невозможно. Она подумала о двух накатах волн, встречающихся под прямым углом, и почувствовала себя немного виноватой. Ну а эти графики — тот с кривой нормального желания и другой об ослабленном и кратком пиках у женщин, страдающих от переутомления и замученных работой, — теперь они уподобились полустертым граффити, мимолетно замеченным на стенке автобусной остановки где-нибудь за городом.
И ни в каком горном воздухе она не нуждалась, ее утомление было не физического происхождения. Она вела домашнее хозяйство для Майкла; она работала в саду и на огороде; она обзаводилась четвероногими друзьями, зная, что в деревне их считают заменой детей. Она держала поросенка, который убежал, и его нашли, когда он грыз катафоты на шоссе. Она привечала невидимых зверьков, которые выходили из своих убежищ, только когда ее вблизи не было. Иногда, лежа в кровати, она слышала, как ежик, словно в знак благодарности, погромыхивает жестяной крышкой с молоком, и тогда она улыбалась.
Двадцать лет она принимала нормальное участие в жизни деревни; она заглядывала на чай; она помогала; она вносила пожертвования; она стала — внутри себя — безликой. Несчастной она себя не чувствовала, хотя счастливой не была; относились к ней достаточно хорошо, хотя она держалась в стороне от главных деревенских интриг; она была, мало-помалу пришла она к выводу, довольно заурядной. Майкл, во всяком случае, считал ее заурядной. Но были вещи и похуже. В детстве она иногда думала, что станет особенной или хотя бы женой кого-то особенного; но ведь все дети так думают, верно? Добавочная плоть смягчила углы ее лица. Низкое серое небо, в котором трудно было различить отдельные тучи, непрерывно грозило дождем.
Иногда, с течением лет, она прикидывала, не завел ли Майкл связь на стороне. Не было ни воротничков с впечатанной губной помадой, ни припрятанных фотографий, не было поспешного вешания телефонной трубки. Но ведь, учитывая профессию Майкла, такое скорее всего исключалось. Единственным намеком служило то, как он иногда смотрел на нее — словно щурясь с высоты восемнадцати тысяч футов на дымящую грузовую посудину. Она никогда не спрашивала, он никогда не заговаривал. Кто что знает о других жизнях?
