Через несколько минут он ушел от нее в садик. Была теплая, черная, беззвездная ночь; он сел в пластмассовое кресло и посмотрел назад на дом. Он думал о всех часах, которые потратил зря с Человеком-Памятью, машиной, собранной из лучших частей мозга нескольких тысяч людей, о том, как он получил куда более ясные ответы от стареющего сознания своей матери. Да, милый. Да, милый. Нет, милый. Сказано с высоты ста лет жизни; сказано с края могилы. И все же, и все же… сама категоричность ее ответов… Старость все-таки обладает собственным высокомерием. Откуда у нее такая уверенность? Дожить до ста и не выдавать ни малейшего страха смерти, разве это не указывает на отсутствие воображения? Быть может, чувство и воображение — проводники лучшие, чем мысль. «Бессмертие не благоприобретенный вопрос», — процитировала ему АП в какой-то момент. И потому, возможно, остальные вопросы тоже не были благоприобретенными; и прилагать к ним свой мозг имело смысла не больше, чем накладывать гаечный ключ на гайку других размеров.
Одно из занавешенных окон верхнего этажа нарушило затемнение. Грегори вспомнился другой сад где-то под Таучестером. Бок о бок с матерью на пожарной лестнице высоко над запущенным газоном. Он поднимает повыше свой золотой «Вампир», и она поджигает тоненький шнур, ведущий к коричневому цилиндрику с реактивным топливом.
Иногда топливо не воспламеняется, или же воспламеняется, и аэроплан врезается в землю; иногда же аэроплан аккуратно планирует, а ракетный двигатель летит вперед — крохотная алюминиевая канистра проносится над садом и запутывается в живой изгороди за елями.
Конечно, понял он, это неправильно, но ту же ошибку совершаем мы все. Мы все принимаем на веру, что аэроплан летит благодаря двигателю и прямо. Но существует гораздо больше возможностей, гораздо больше вероятностей.
Зрелость — плод не времени, она плод того, что мы знаем. Самоубийство не просто реальная философская дилемма нашего века, оно также заманчивый пас в сторону. Самоубийство бессмысленно, потому что жизнь и так недолга; трагедия жизни — ее краткость, а не ее пустота. Государства и народы были совершенно правы, думал Грегори, запрещая самоубийство, потому что такое действие порождает в совершающем его ложное понятие о ценностях. Самоубийство придает человеку огромную важность в собственных глазах. Какое жуткое тщеславие требуется, чтобы оборвать собственную жизнь. Самоубийство не самоуничижение. Оно не говорит: я так несчастен и незначителен, что, если я покончу с собой, это ни малейшего значения иметь не будет. Оно провозглашает прямо противоположное: глядите, говорит оно, я достаточно важен, чтобы покончить с собой.
Быть может, он начал подумывать о самоубийстве, потому что увидел себя неудачником. Шестьдесят — и почти ничего не сделал; жил со своей матерью, жил один, вновь живет с матерью. Но кто сказал, что это равносильно неудаче? Кто определяет, что такое успех? Разумеется, преуспевшие. А если им дозволяется определять успех, то тем, кого они объявили неудачниками, должно быть дозволено определить неудачу. Следовательно — я не неудачник. Пусть я тихий мягкий человек шестидесяти лет, который почти ничего не сделал, но это не делает из меня неудачника. Я не признаю ваши категории. В былые времена некоторые кочующие племена считали себя единственным племенем на земле, и эта вера не подрывалась встречами с другими племенами. Люди, которых называли преуспевшими, напоминали Грегори эти племена.
Еще одной ошибкой были все эти размышления, все эти вопросы. Бог оказался мотоциклистом в четырехстах пятидесяти милях от западного берега Ирландии, в очках, защищающих глаза от водяных брызг, осторожно катящим вперед, будто волны были песчаными дюнами. Ты веришь этому? Да, подумал Грегори, я этому верю. В конце-то концов, единственным другим ответом может быть только Нет. Ошибка заключается в уверенности, будто вы способны доказать, способны объяснить что-то, или в том, что вы считаете такое объяснение необходимым. И он — как и огромное большинство других людей — занял невозможную среднюю позицию, терпимую, но и скептическую позицию, и сказал: если вы можете продемонстрировать, что некая модель мотоцикла с неким типом седока, такими-то шинами и такой-то мощности способна стоять на воде, оказывая настолько малое давление на поверхность, что может двигаться вперед, вот тогда я поверю в Бога. Смехотворная позиция, но, кроме того, абсолютно нормальная. Люди думали, что получить доступ в Царствие Небесное, или куда там еще, это что-то вроде получения закладной. И некоторые люди прибегали к услугам наилучших священнослужителей, точно так же, как прибегали к услугам наилучших адвокатов.
Вы не спорите о давлении в камерах; вы не спрашиваете, какой модели этот мотоцикл, и не спрашиваете, имелась ли при нем коляска для Девы Марии. А если спрашиваете, то всего лишь говорите: послушайте, я знаю, что это какой-то трюк, мы оба знаем, что это какой-то трюк, ну так откройте мне секрет, и мы будем друзьями. Я даже признаю, что вы фокусник лучше меня. Кстати, не хотите ли посмотреть, как я выкурю эту сигарету?
Грегори знал, что для некоторых — без сомнения, искренне верующих на свой лад — Бог был трюкачом-мотоциклистом, а Христос, его сын, когда вознесся на Небеса, побил мировой рекорд высоты. Бог был великим фокусником, несравненным престидижитатором, который жонглирует планетами, как сверкающими мячиками, и еще ни одной не уронил. Такого сорта Бог Грегори не интересовал — тот, который способен отвечать на все вопросы в телевизионных играх и составлять кроссворды, тот, который способен закрутить мяч вокруг стенки защитников и послать его в верхний угол ворот с расстояния шести световых лет. Вера в Бога не должна возникать из его способности производить впечатление, из страха перед ним или даже — еще хуже, потому что это был тщеславный самообман — из постижения его. Вера должна просто возникать сама собой. Брызги морской воды мерцают на кожаных крагах; нога бьет по тугому рычагу коробки передач, чтобы снизить скорость, потому что волнение усиливается; мотоцикл выбирается из ложбины между валами и на миг взмывает в воздух, достигая гребня. В это я верю, сказал Грегори.
Ему не требовались объяснения, ему не требовались условия. Вечная жизнь — она ведь всегда была замечательным козырем, дающим возможность поторговаться, верно? Войти в Царствие Небесное было подобно получению суперзакладной, и вечная жизнь была лучшим из пенсионных планов, предлагаемых рынком. Разумеется, требуется регулярно делать взносы — каждый месяц без уклонений. Грегори, наоборот, верил, потому что это была правда; правдой это было потому, что он знал, что это правда. Ну а что именно было правдой или что следовало из того, что именно было правдой — он не собирался бесцеремонно брать решение на себя. Если Бог постановил, что тем, кто веровал в него, надлежит вариться в кипящем масле всю вечность, то Грегори ничего против не имел. Вы не отрекаетесь от Бога, если он оказывается несправедливым. Кто когда считал, что Бог обязан быть справедливым? Бог только должен быть правдой.
Грегори смотрел на светящееся окно и старался перестать думать. Хватит мыслей. Достаточно. Все то время, которое он провел с КОНом. Все эти размышления, эти расспросы, эти логические рассуждения. Неудивительно, что все обернулось полным фиаско. Он было решил, что КОН играет с ним, что происходит какое-то тонкое манипулирование. Но ничего подобного: КОН был просто маразматичная человеческая старая развалина, которую выдрессировали давать ответы. Вопрос — ответ, вопрос — ответ, слушайте постукивание человеческого мозга, снующего взад-вперед, как перестук челнока, снующего в ткацком станке. Это не так, думал Грегори. Сначала у вас возникают вопросы, и вы ищете ответы. Затем вы получаете ответы и недоумеваете, какими были вопросы. В конце концов, вы осознаете, что вопрос и ответ были одним и тем же, что один включал в себя другой. Останови станок, бессмысленно стрекочущий ткацкий станок человеческих мыслей. Смотри на освещенное окно и просто дыши. Он откинул голову и посмотрел вверх на черное и пустое небо; за кулисами у себя в голове он услышал тихую приглушенную музыку, медный духовой оркестр, играющий тихо-тихо, но способный раскатиться громом. Мотив, хотя он никогда прежде его не слышал, был знакомым. Дыши, просто дыши; смотри на освещенное окно и просто дыши…
