Поскольку Стойо Петканов отказался от сотрудничества с государственными адвокатами Милановой и Златаровой, было решено, что обычные профессиональные взаимоотношения между обвинением и защитой переносятся непосредственно на подсудимого. В связи с этим в перерывах между заседаниями Петр Солинский отправился на шестой этаж Министерства юстиции (бывшее здание Госбезопасности) с документами, на знакомство с которыми защита имела право. Бывший президент во время этих встреч держался более спокойно, хотя и не становился любезнее.
Каждое утро дежурный милиционер клал на стол Петканову стопкой свежие номера пяти газет. Каждое утро Петканов извлекал оттуда «Правду», орган Социалистической (бывшей Коммунистической) партии, оставляя в неприкосновенности «Страну», «Народ», «Свободу» и «Новое время».
– Что говорит дьявол, вам, значит, неинтересно? – спросил однажды Солинский, увидев Петканова, склонившегося над партийным евангелием.
– Дьявол?
– Наша свободная пресса.
– Свободная, свободная. Вы прямо фетиш сделали из этого слова. У вас встает от него, что ли? Свобода, свобода, глядишь, в штанах и зашевелилось, а, Солинский?
– Вы же сейчас не в зале суда. Зрителей нет.
Милиционер в дверях был глух и нем.
– Свобода! – чуть ли не выкрикнул Петканов. – Свобода – это подчинение воле большинства.
Солинский ответил не сразу. Много раз он слышал эту песню, она ему уже в печенки въелась. Наконец он негромко спросил:
– Вы в самом деле в это верите?
– То, что называете свободой вы, не что иное, как привилегии социальной элиты.
– Вроде спецмагазинов для членов партии? Это согласовывалось с волей большинства?
Петканов сбросил со стола газеты.
– Ваши журналисты шлюхи. Я предпочитаю своих собственных шлюх.
Дискуссия не очень-то получалась, и все же Генеральный прокурор подумал, что некоторая польза в ней была. Ему ведь надо было изучить противника, почувствовать его, научиться предвидеть его непредвиденные выпады. Как ни в чем не бывало он продолжал поучающим, резонерским тоном:
– Здесь газеты разного уровня. Может быть, вы прочтете, что пишет о вашем процессе «Новое время»? У них вовсе не банальный взгляд.
– Да мне лучше сунуть голову в бочку с дерьмом, чем мучить себя таким чтением.
– Вы, стало быть, никак не хотите понять нас?
– Эх, Солинский, знал бы ты, как мне осточертела эта дискуссия. Все это мы обдумали уже давным-давно и нашли верное решение. Даже твой отец повертел хвостом пару месяцев и согласился с нами. Кстати, ты ему передал мой привет?
– Термин «независимая пресса» для вас, значит, пустой звук?
Петканов вздохнул патетически, словно Генеральный прокурор вздумал втолковывать ему теорию о вращении Солнца вокруг Земли.
– Пойми, все борются друг с другом. Все газеты принадлежат каким-нибудь партиям, защищают чьи-то интересы. Либо капиталистов, либо народа. Удивляюсь, как вы этого не видите.
– Но есть газеты, принадлежащие тем самым журналистам, которые там работают.
– Значит, они принадлежат худшей из партий – партии личного интереса. Чистейшее выражение буржуазного индивидуализма.
– Но есть ведь и такие журналисты, которые, как вам ни покажется странным, способны изменить свои взгляды. Независимо ни от кого они делают собственные выводы, потом проверяют их и перепроверяют и в результате приходят к иным взглядам.
– Иными словами, ненадежные шлюхи, – сказал Петканов. – Шлюхи-психопатки.
Никто не сомневался в том, что произошла революция; однако это слово не произносилось вслух даже с эпитетами «бархатная» или «мягкая». Этот народ, обладая развитым чувством истории, терпеть не мог пышных терминов. Большие ожидания последних лет не желали проявиться в громких словах. Так, вместо «Революция» употреблялось слово «Перемены», и историю теперь делили на три безобидных периода: «до Перемен», «во время Перемен» и «после Перемен». Вспомните, в истории, куда ни загляни, сразу начинается: реформация и контрреформация, революция и контрреволюция, фашизм и антифашизм, коммунизм и антикоммунизм. Все великие движения, словно в соответствии с каким-то законом физики, вызывают столь же мощное противодействие, но тут люди произносили слово «Перемены», и этот милый эвфемизм позволял чувствовать себя намного спокойнее: трудно вообразить себе нечто, называющееся «контрпеременами» или «антипеременами», а потому, возможно, и самого явления удастся избежать.
Тем временем в городе потихоньку, без шума убирали монументы. Конечно, такое случалось и раньше. Так однажды по негласной указке Москвы были изъяты бронзовые Сталины. За одну ночь их сняли с постаментов и свезли на пустырь возле сортировочной станции; там их, словно перед расстрелом, выстроили под высокой стеной в ряд. Несколько недель их охраняли двое милиционеров, потом стало ясно, что народ не собирается эти памятники осквернять. Тогда их обнесли колючей проволокой и оставили на произвол судьбы, и так они впредь и стояли, просыпаясь иногда от свистков товарных составов. Каждую весну все выше разрасталась крапива и вьюнок обвивал свежими побегами сапоги Великого Полководца. Временами мародер с молотком и зубилом взбирался на какой-нибудь монумент пониже в надежде отколоть на сувенир половинку уса, но то ли будучи с похмелья, то ли из-за непригодности зубила успеха не достигал. Изваяния так и продолжали торчать на задах сортировочной станции, отполированные дождями, неистребимые, как память.
Потом Сталин обзавелся компанией. Брежнев, демонстрировавший и при жизни бронзово-гранитную осанку, обрел теперь новую счастливую жизнь в виде статуи. Ленин в рабочей кепчонке вдохновенно вздымал руку с зажатым в ней томиком своего Священного Писания. Рядом стоял местный Первый Вождь Народа; из политической угодливости этот всегда изготовлялся примерно на метр ниже исполинов Советской России. И вот наконец сюда прибыл и Стойо Петканов в самых разнообразных обличьях: партизанским вождем в постолах из свиной кожи и крестьянской рубахе, военачальником в сапогах а-ля Сталин и с генеральскими шевронами, государственным мужем в строгом двубортном костюме с орденом Ленина в петлице. Эта сплоченная компания избранных, некоторые, более поздние, экземпляры которой были изувечены равнодушными подъемными кранами, пребывала здесь в вечной ссылке и безмолвно вела политические дискуссии.
Недавно стали поговаривать, что к ним присоединится и Алеша. Тот самый Алеша, что уже четыре десятилетия братски поблескивал штыком с невысоких северных холмов. Он был подарен советским народом, так не вернуть ли подарок дарителю? Пусть стоит себе в Киеве, Калинине или где-нибудь еще; за эти годы он, наверное, соскучился по родине, и его большая бронзовая мама вконец истосковалась по нему.
Но этот символический акт мог дорого обойтись. Одно дело ночью, втихаря, когда горит лишь один фонарь из шести, вытащить забальзамированного Первого Вождя из мавзолея. Но репатриировать Алешу? Да на это уйдут тысячи долларов, которые могут пригодиться для закупки нефти или пойти на реконструкцию атомного реактора в Восточной провинции. Так возникла идея более скромной местной ссылки. Перетащить Алешу на сортировочную, к его железным вождям; он будет возвышаться над ними, ведь он – самая большая статуя в стране; тут привлекала и возможность незаметно и без особых затрат отомстить – какими маленькими они почувствуют себя рядом с ним, эти высокомерные вожди.
