В пользу Грэма говорило то, что красив он не был; Энн сказала себе, что поэтому он выглядит более подлинным. Состоял ли он в браке или нет, никакой роли не играло. Подруги Энн постановили, что с тридцати лет мужчины, с которыми ты можешь встречаться (если, конечно, не примешься бросаться на младенцев), обычно оказываются либо гомосексуалистами, либо женатыми, либо свихнутыми, а из этих категорий женатые, безусловно, наилучший выбор. Шейла, задушевнейшая подруга Энн, утверждала, что женатые мужчины вообще предпочтительнее одиноких, так как пахнут приятнее — их жены без конца сдают их одежду в химчистку. Тогда как пиджак холостяка, декларировала она, это эссенция табачного дыма и подмышек.
Первая связь Энн с женатым мужчиной смущала ее; она чувствовала себя, ну, не совсем воровкой, но все-таки чем-то вроде служащей, которая присваивает что плохо лежит. Впрочем, длилось это недолго, и теперь, доказывала она себе, если брак выдохся, то не по ее вине, ведь верно? Если мужчины ищут утешения на стороне, так потому, что им так нравится, и если занять принципиальную позицию плечом к плечу с твоей сестрой-женщиной, это ровным счетом ничего не изменит. Никто тебе за твою добропорядочность от обратного спасибо не скажет, а жена попросту не узнает о твоей безмолвной поддержке. И потому, когда она первый раз обедала с Грэмом и увидела обручальное кольцо у него на пальце, она подумала лишь: «Ну, во всяком случае, этого вопроса мне задавать не придется». Задавать его всегда было неприятно. Иногда им казалось, будто ты хочешь, чтобы они солгали, и они лгали, и приходилось подавлять рвущиеся с языка сарказмы вроде: «Как замечательно вы гладите!»
В завершение этого, по существу, анкетного обеда Грэм наклонился к ней и сказал, нервничая настолько, что выпалил обе свои фразы как одну:
«Вы не согласитесь пообедать со мной еще раз, кстати, я женат». Она улыбнулась и ответила просто: «Да, с удовольствием. Спасибо, что вы меня предупредили».
После второго обеда и несколько большего количества вина он подал ей пальто еще более услужливо и погладил ее по лопатке, словно материя сморщилась. Когда Энн сообщила про это Шейле как о максимуме их физических соприкосновений после трех полномерных встреч, ее подруга выдала свою оценку: «Может, он не только женат, но еще и гомик?» И Энн сама удивилась своему ответу: «Это ни малейшего значения не имеет!»
И не имело. Вернее, не имело бы, подумала она, поскольку после старомодно долгого времени (и отсемафорив такое количество сигналов, что их хватило бы, чтобы целая эскадра изменила курс) она убедилась, что Грэм гомосексуалистом не был. Сначала они занимались любовью так, как если бы это подразумевалось правилами поведения. Но постепенно их сближения приобрели нормальную частоту и подчинились нормальным побуждениям. Через три месяца Грэм изобрел конференцию в Ноттингеме, и они провели уик-энд, проезжая закопченные курортные городки с минеральными водами и внезапно возникающие вересковые пустоши в обрамлении стенок, сложенных из известняковых плиток. Про себя и он, и она опасались, что Барбара вдруг позвонит в отель и узнает, что она, миссис Грэм Хендрик, уже заказала номер. И про себя же они решили, что в следующий раз закажут два отдельных номера под собственными фамилиями.
Энн поразилась, постепенно осознав, что полюбила Грэма. Он ведь не выглядел подходящим кандидатом: он был неуравновешен и нескоординирован и, вставая, чтобы уйти, пинал ножки ресторанных столиков, тогда как мужчины, к которым в прошлом она почти чувствовала любовь, были уравновешенными и непринужденными. И еще Грэм был таким, какими ей представлялись интеллектуалы, хотя она быстро обнаружила, что он не любит говорить о своей работе и как будто куда больше интересуется ее работой. Поначалу его манера поправлять очки на носу, когда он наклонялся над специальным выпуском pret-a-porter
[3]
французского Vogue, казалась ей комичной, однако и смутно угрожающей, но поскольку в ответ он не выразил ни малейшего желания, чтобы она отправилась с ним в Колиндейлскую газетную библиотеку и помогла сопоставлять различные отчеты о забастовках и демонстрациях между войнами, Энн перестала тревожиться.
Она чувствовала себя одновременно и более старой, и более молодой, чем он. Иногда она испытывала жалость к нему за скудость его прежней жизни, а иногда ее подавляла мысль, что она никогда не узнает столько всего, что известно Грэму, никогда не сможет вести споры с прямотой и логикой, какие замечала в нем. Порой, лежа в постели, она начинала думать о его мозге. Насколько то, что скрывал покров окрапленных сединой волос, отличалось от того, что пряталось под ее фасонно подстриженными (и слегка подкрашенными) волосами блондинки? Если вскрыть его голову, разница в структуре сразу бросится в глаза? Будь он на самом деле нейрохирургом, быть может, он мог бы ответить на ее вопрос.
Их связь продолжалась шесть месяцев, и они ощутили необходимость сказать Барбаре. Не ради нее, а ради них самих: они слишком уж рисковали, и будет лучше, если они скажут ей, когда сами сочтут нужным, чем признаваться вынужденно, после периода подозрений. Это причинило бы ей боль, а их заставило бы чувствовать себя виноватыми. Да и для Барбары так будет лучше, чище. Вот что они говорили себе. Кроме того, Грэму было мучительно отправляться в уборную всякий раз, когда ему хотелось взглянуть на фотографию Энн.
Дважды он побоялся. В первый раз Барбара пребывала в одном из своих милых настроений, и он почувствовал, что не в силах ее ранить; во второй раз она была энергично враждебной, и он не хотел, чтобы она подумала, будто он рассказывает ей про Энн, только чтобы ее уязвить. Он хотел, чтобы его слова прозвучали решительно и бесповоротно.
В конце концов ему пришлось выбрать трусливый способ: он провел с Энн всю ночь. Вышло это случайно: просто они уснули, а когда Энн разбудила его паническим хлопком, он внезапно подумал: «А почему, собственно? Почему я должен ехать по холоду для того лишь, чтобы лежать рядом с женой, которую не люблю?» А потому он повернулся на другой бок и допустил, чтобы морально нейтральный сон понудил его к признанию.
К тому времени, когда он вернулся домой, Элис полагалось быть в школе, но она была дома.
— Папа, я ведь могу пойти сегодня в школу, правда?
Грэм не выносил такие моменты. Он обернулся к Барбаре, сознавая, что уже больше никогда не сможет смотреть на нее так, хотя выглядела она не изменившейся и не способной измениться: короткие черные кудряшки, пухловато-миловидное лицо, бирюзовая тушь на ресницах. Она осталась непроницаемой и смотрела на него без всякого выражения, будто он был телекомментатором.
— Хм. — Он взглянул на Барбару: снова никакой помощи. — Хм, не вижу, почему бы и нет.
— Папа, у нас сегодня тест по истории.
— Тогда ты должна пойти. Обязательно.
Ответная улыбка Элис так и осталась незавершенной.
— Должна? Должна? Да какое у тебя право сыпать своими «должна»? Давай, давай, объясни мне, какое право! — Гнев удлинил круглое лицо Барбары, придал угловатость ее мягким чертам.
