Таким образом, выдвинутое Дэвис деление предшествующих ей переводчиков на привносящих душу и придающих неуклюжесть в реальности не выдерживает критики, равно как и ее заявление о намерении подарить читателю лучшее из этих двух миров. Рассмотрим еще два примера:
1. После того как Родольф соблазняет Эмму, следует абзац, описывающий ее блаженное, близкое к пантеистическому восприятие окружающего мира, с которым она какое-то время пребывает в гармонии. Но в последнем предложении абзаца Флобер резко нарушает это настроение: «Rodolphe, le cigare aux dents, raccommodait avec son canif une des deux brides cassйe» [Родольф с сигарой во рту, орудуя перочинным ножом, чинил оборванный повод. — Пер. Н. Любимова]. Этот великий антиромантичный момент показывает переключение Родольфа на другое физическое удовольствие (вспомните, как Гуров из чеховской «Дамы с собачкой» наслаждается арбузом) и мужские практические вещи. Неудивительно, что все рассматриваемые переводы начинаются со слов: «Rodolphe, a cigar between his teeth…» А дальше Уолл завершает предложение так: «was mending one of the two broken reins with his little knife».
Стигмюллер:
was mending a broken bridle with his penknife.
Хопкинс:
was busy with his knife, mending a break in one of the bridles.
Дэвис:
was mending with his penknife one of the bridles, which had broken.
Так все же rein или bridle? Knife, little knife или penknife? Разница невелика; все варианты содержат одинаковую информацию. Предложение Флобера выигрывает потому, что оно не заостряет внимания на содержании как таковом; после предшествующих восторженных пассажей на первый план выходит по-настоящему пессимистический тон. Уолл, Стигмюллер и Хопкинс улавливают его. Дэвис — нет. Вместо этого она «преданно» придерживается структуры флоберовского предложения. Но английская грамматика — это не французская грамматика, и поэтому ненавязчивое французское cassйe (которое при всей своей ненавязчивости намекает на начало разрыва между Родольфом и Эммой) приходится разворачивать в английское придаточное «which had broken» — фразу, которая теперь кажется излишней, ведь зачем чинить что бы то ни было, как не потому, что оно сломалось? Такое предложение страдает неуклюжестью, которую скорее насильно внедрили, нежели преданно перенесли из оригинала, и звучит совершенно не по-флоберовски.
2. Шарль и Эмма в Руанской опере — одна из трех великолепнейших, ритмически построенных сцен романа — внутренний мир чувств, надежд и воспоминаний Эммы противопоставляется экстравагантно выставленным напоказ чувствам Лючии ди Ламмермур. Мысли и чувства будоражат Эмму, и она вдруг осознает, что ни искусство, ни жизнь не способны вместить всю их гамму. Перед нами ключевое предложение романа: «Elle connaissait а prйsent la petitesse des passions que l’art exagйrait» [Искусство приукрашает страсти, но она-то изведала все их убожество. — Пер. Н. Любимова]. Это размеренное, сбалансированное предложение, из трех частей, с тройной аллитерацией и кульминацией, приходящейся на часть со вторым и третьим «p». Наиболее очевидные варианты перевода французского petitesse на английский — paltriness и pettiness — не идеальны, поскольку оба несут немного более осуждающий оттенок, чем petitesse. Перевод Уолла сохраняет нарастание и выразительность фразы оригинала:
For now she knew the pettiness of the passions that art exaggerates.
Хопкинс создает собственную аллитерацию:
She knew now the triviality of those passions which art paints so much larger than life.
Стигмюллер находит способ передать тройную аллитерацию:
Now she well knew the true paltriness of the passions that art painted so large.
У Дэвис мы находим:
She knew, now, how paltry were the passions exaggerated by art.
Она неоправданно трансформирует первое значимое существительное в прилагательное, а затем переворачивает строй финальной фразы. Но главный ее промах заключается в трех соседних словах: «knew, now, how» — и стенания ассонансов, и замыкающийся ритм далеко расходятся с оригиналом.
Перевод нельзя прочесть до времени, в котором он выполнен: это очевидный, но чрезвычайно раздражающий факт. И его нельзя или, по крайней мере, не следует стилизовать под тот период, в котором был написан оригинал. Его необходимо создавать для современного читателя, однако не исключая той же или сходной легкости или тяжести прочтения, с которыми столкнулся бы читатель того времени. И здесь нас подстерегает опасность пуститься в преступную вольность или, наоборот, в ошибочную чрезмерную точность. Очень трудно передать (разве что в комментариях или предисловии) общий литературный контекст произведения — а ведь это центральный момент для писателя. Зачастую авторы пишут книги, выступая против: против романтизма, против авторского эго и вмешательства, против убеждения, что какие-то темы «выше» других. Нельзя не учитывать и лингвистический контекст: так, в предисловии к переводу новеллы «Превращение» Майкл Хофманн цитирует Клауса Вагенбаха: «Вам никогда не понять отличительного пуризма Кафки, строгого построения его предложений и скудости его словаря, если вы не будете знать пражско-немецких фактов его биографии». Кроме того, нет двух языков, чьи грамматики бы полностью совпадали, а словарный состав обнаруживал бы полный параллелизм (в английском языке больше слов и вариантов, чем во французском). Даже посыл знаков препинания неодинаков: например, английский восклицательный знак громче, чем французский, поэтому из текста Флобера некоторые восклицательные знаки приходится убирать; Уолл вырезает больше знаков препинания, чем Дэвис, которая иногда даже дополнительно их вставляет. К тому же разные языки изменяются во времени с разной скоростью. Поэтому в случае с «Мадам Бовари» необходимо найти сбалансированное сочетание французского писателя того времени, французского читателя того и нынешнего времени, английского переводчика нынешнего времени и английского читателя того и нынешнего времени.
Сегодня книги переводят, как правило, с меньшей разницей во времени (первое издание романа «Регентша» появилось в 1884–1885 годах, а его перевод на английский лишь в 1984 году). Нынешние переводчики имеют возможность по электронной почте или даже при личной встрече выпытывать у авторов, что те имеют в виду: Дон Деллило проводил в Лондоне специальную конференцию для европейских переводчиков своего романа «Изнанка мира»: переводческие проблемы возникали уже в самом начале книги, где на шестидесяти страницах разворачивается описание бейсбольного матча. Но перевод не всегда и необязательно ведет к потерям. Когда мой роман «Попугай Флобера» переводили на немецкий, редактор в Цюрихе скромно предложил мне ряд дополнительных литературных приемов: например, игру слов при латинском написании фамилии Флобер (Flaubert) как flea-bear (букв. «блошиный медведь») и немецкую сленговую фразу со значением «мастурбировать», или буквально «трясти пальму». Поскольку в этой части моего романа Флобер как раз сталкивается с сексуальными извращениями в Египте, я посчитал, что такое дополнение будет весьма удачной находкой для немецкого текста романа. Как мне кажется, привнесение чего-то нового для немецких читателей — это все равно что перевод на основе взаимной выгоды. Но преимущество может скрывать в себе опасность: писатель начинает предугадывать подобный дружественный обмен с переводчиком или с иностранным редактором. Мне запомнилось радиоинтервью с британским автором, который признался, что в какой-то момент прервал написание очередного романа, задумался о тех мучениях, которые, по всей вероятности, будут испытывать его скандинавские переводчики, и решил упростить для них задачу. Кроме того, что такой акт означает отречение от собственного языка, он может с легкостью привести к появлению так называемой интернациональной литературы, подобной бортовому питанию в самолетах: она всех устраивает, никому не вредит, но и пользы особой не приносит.
