– Потому что, согласно тому расписанию,
которое вы сами составили, ваш рейс прибыл в десять тридцать пять утра.
– Да, в это время самолет должен был
приземлиться, но, видите ли…
– Мне неинтересно выслушивать, что, с вашей,
точки зрения, я должна видеть, Ан-дре-а. Это совершенно непростительное
опоздание, и, надеюсь, вы понимаете, что в ближайшие две недели такое поведение
больше не должно иметь места.
– Да, конечно. Мне очень жаль.
Сердце у меня колотилось как бешеное, и я
чувствовала, как щеки начинают пылать от унижения. Унизительным было само
обращение, но еще более тошно было сознавать, что я потворствую ей. Я только
что извинилась – и вполне искренне – за то, что не смогла заставить самолет
приземлиться точно в указанное в расписании время, а потом еще и за то, что
недостаточно сообразительна, чтобы суметь никем не замеченной пробраться через
французскую таможню.
Я неуклюже прижалась лицом к стеклу и смотрела
на уличную суету, которую осторожно преодолевал мой лимузин. Женщины здесь
казались намного выше, мужчины – галантнее, и почти каждый, кого я видела, был
одет со вкусом, хорошо сложен и обладал изысканными манерами. Я уже однажды
была в Париже, но выходить на прогулку из скромного пансиона в бедном парижском
пригороде – совсем не то, что смотреть с заднего сиденья лимузина, как мелькают
в окне шикарные бутики и очаровательные летние ресторанчики. Я думала о том,
что все это может стать для меня привычной картиной, но тут встревоженный моим
видом водитель повернулся и показал мне «на всякий случай», где у него хранятся
несколько бутылочек с водой.
Автомобиль затормозил перед входом, и
импозантный джентльмен, одетый в безукоризненно и явно сшитый на заказ костюм,
открыл мне дверь.
– Мадемуазель Сакс, какое удовольствие наконец
встретить вас. Я Жерар Рено.
У него был спокойный, сдержанный голос, а по
его серебристой шевелюре и сухому, с резкими чертами лицу я поняла, что он
намного старше, чем мне казалось, когда я говорила с ним по телефону.
– Мсье Рено, я так рада с вами познакомиться!
Все, чего мне в тот момент хотелось, – это
заползти в уютную мягкую постель и отоспаться как следует, отдохнуть от
тягостного перелета. Но мсье Рено не оставил от моих надежд камня на камне.
– Мадемуазель Андреа, мадам Пристли желает,
чтобы вы немедленно явились в ее апартаменты. Боюсь, прежде чем вы сможете
зайти в ваш номер, – добавил он, и на лице у него было написано такое смущение,
что на мгновение я пожалела его больше, чем себя. Он явно не был рад встретить
меня таким известием.
– Охренеть можно, – пробормотала я, не сразу
заметив, как это шокировало мсье Рено. Что ж, я тут же подарила ему
обаятельнейшую из своих улыбок и попробовала загладить свой промах. –
Пожалуйста, простите, у меня был такой утомительный перелет. Не подскажете ли,
где я могу найти Миранду?
– Ну конечно, мадемуазель. Она в своих
апартаментах и, насколько я могу судить, очень жаждет вас видеть.
Я внимательно наблюдала за лицом мсье Рено и,
как мне показалось, заметила на нем легкую тень недовольства; и хотя по
телефону он всегда казался мне невыносимо корректным, я была рада пересмотреть
свою точку зрения. Он был слишком хорошим профессионалом, чтобы проявлять свои
чувства, не говоря уж о том, чтобы облечь их в слова, но я решила, что он
наверняка так же ненавидит Миранду, как и я. Не то чтобы я могла чем-то
подкрепить это ощущение – просто я и мысли не допускала, что кто-то может
относиться к ней без ненависти.
Двери лифта раскрылись, и мсье Рено,
улыбнувшись, жестом пригласил меня войти. Затем он сказал несколько слов по-французски
сопровождавшему нас портье и махнул мне рукой, а портье подвел меня к дверям в
апартаменты Миранды. Он постучал, а потом испарился, оставив нас с Мирандой
один на один.
Я на мгновение подумала, что Миранда сама
откроет дверь, но это было совершенно нереально. За те одиннадцать месяцев, что
я провела с ней бок о бок, я ни разу не видела, чтобы она делала хоть
что-нибудь, отдаленно напоминающее физический труд, – даже такие элементарные
вещи, как ответить на телефонный звонок, повесить в шкаф собственное пальто или
налить себе стакан воды. Создавалось впечатление, что у нее каждый день –
суббота, день отдохновения, и сама она придерживается всех установлений,
обязательных для правоверной еврейки, ну а я, конечно, была ее «субботним гоем»
[19].
Хорошенькая горничная открыла мне дверь и
пригласила войти; глаза у нее были влажными, и она не отрываясь смотрела в пол.
– Ан-дре-а! – раздался зов из глубин самой
потрясающей гостиной, какую я когда-либо видела. – Ан-дре-а, к сегодняшнему
вечеру мне понадобится выглаженный костюм от Шанель, он весь помялся за время
перелета. Почему-то говорят, что «конкорд» очень заботливо обращается с
багажом, но по моим вещам этого не скажешь. Кроме того, позвоните в школу
Хораса Манна и проверьте, там ли девочки. Вы будете делать это каждый день,
Аннабель я не доверяю. Каждый вечер вы будете связываться с Кэссиди и Каролиной
и записывать, что им задали, когда и какие у них контрольные. Доклад будете
подавать мне в письменном виде каждое утро перед завтраком. Да, и немедленно
найдите мне сенатора Шумера. Это срочно. И последнее: скажите этому идиоту
Рено, что он обязан присылать мне компетентных людей, а если их так трудно
подобрать, то мне придется обратиться за помощью к менеджеру отеля. Эта девица
просто умственно отсталая.
Я взглянула на девушку: она забилась в уголок,
тряслась как осиновый лист и изо всех сил старалась не заплакать. Я подумала,
что она, наверное, понимает по-английски, и постаралась выразить взглядом все
свое сочувствие, но она продолжала дрожать. Силясь запомнить все выпаленные
залпом приказы, я обвела глазами комнату.
– Будет сделано! – прокричала я в направлении
ее голоса, доносившегося откуда-то из-за кабинетного рояля. Повсюду с большим
изяществом были расставлены вазы с цветами; я насчитала их больше пятнадцати. –
Я сейчас же займусь всем, что вы сказали.
