За эти три месяца Лоретта стала моей
наставницей, моей героиней, моей спасительницей. Со времени нашего первого
знакомства я не видела от нее ничего, кроме добра. Еще когда я впервые вошла в
ее просторный, шумный кабинет и поняла, что она – надо же! – настоящая
толстушка, у меня появилось необъяснимое чувство, что она мне непременно
понравится. Она усадила меня и прочитала все, что я состряпала за неделю:
пародийные очерки о модных показах, изящные зарисовки на тему «каково быть
секретаршей знаменитости» и жалостный рассказ (на него я возлагала особые
надежды) о том, как тяжело и больно расставаться с человеком, с которым ты
провела три года, которого любишь, но с которым не можешь быть вместе. Все
получалось как в слащавом бульварном романе, но мы с Лореттой действительно
великолепно поладили, поделились своими кошмарами времен «Подиума» (я их все
еще видела чуть ли не каждую ночь; последний был какой-то особенно дикий: будто
в Париже вооруженный патруль блюстителей этикета пристрелил моих родителей за
то, что они носили на улице шорты, а Миранда каким-то образом меня после этого
удочерила); и очень скоро мы с ней пришли к выводу, что пережили одно и то же,
только с разницей в семь лет.
С тех пор как меня осенила блестящая идея –
сдать все мои «подиумные» тряпки в комиссионку на Мэдисон-авеню, – я стала
состоятельной женщиной и могла позволить себе не гнаться за гонорарами, а к
предложениям подходить разборчиво. Я все ждала, что Эмили или Джоселин позвонят
и скажут, что послали курьера забрать одежду, но никто так и не позвонил. Так
что все досталось мне. Почти всю одежду я упаковала, только отложила
платье-кимоно от Дианы фон Фюрстенберг. Эмили разобрала содержимое ящиков моего
стола и все переслала мне, а я случайно наткнулась на письмо Аниты Альварес –
то самое, где она так восхищалась «Подиумом». Я давно хотела отправить ей
что-нибудь стоящее, но все не было времени. Я завернула яркое кимоно в
шелковистую бумагу, добавила пару босоножек от Маноло и черкнула записочку от
имени Миранды – честно говоря, меня вовсе не радовало, что я все еще не
разучилась подделывать ее подпись. Для выпускного поздновато, думала я, но
пусть девочка узнает, как приятно держать в руках по-настоящему красивую вещь.
И главное, пусть знает, что о ней думают, заботятся. Я отправила посылку, когда
приезжала в Нью-Йорк, так что она не могла заподозрить, что это подарок не от
«Подиума».
Итак, кроме платья, обтягивающих и очень
сексуальных джинсов от Дольче и Габбаны и элегантной сумочки на цепочке,
которую я подарила маме («Ох, солнышко, какая прелесть! Какая, ты говоришь,
фирма?»), я продала все подчистую – топы, кожаные брюки, туфли на шпильках,
босоножки… Женщина, которая принимала у меня одежду, позвала хозяйку магазина,
и они решили, что лучше всего будет закрыть его на некоторое время, чтобы никто
не мешал оценить мой товар. Продукция одного только Луи Вюиттона (два больших
чемодана, саквояж для аксессуаров и огромная дорожная сумка на колесиках)
принесла мне шесть тысяч долларов, и когда хозяйка с приемщицей наконец
перестали шептаться, рыться в вещах и хихикать, я вышла из магазина счастливой
обладательницей чека на тридцать восемь тысяч долларов с лишним. Это, по моим
подсчетам, означало, что мне целый год не нужно думать о деньгах на еду и
квартиру, и я могу не беспокоиться, что мое творчество пока еще не превратилось
в источник стабильного дохода. А потом в мою жизнь вошла Лоретта, и все стало
намного проще.
Лоретта уже купила у меня кое-какой материал –
точнее, одну аннотацию, чуть подлиннее, чем цитата из рецензии, два маленьких
рассказика (слов по пятьсот) и один побольше (на две тысячи). Но еще лучше было
то, что ей во что бы то ни стало хотелось помочь мне наладить деловые контакты,
познакомить меня с людьми из других журналов, которым могли потребоваться
внештатные авторы. Потому, собственно, в тот неприветливый зимний день я и сидела
в судьбоносном кафе «Старбакс» – я шла назад, в «Элиас-Кларк». Лоретте было не
так-то легко убедить меня, что Миранда не торчит целый день у входа в здание с
пистолетом, поджидая вашу покорную слугу, но я все же здорово нервничала. Не
тряслась от страха, как прежде, когда от простого телефонного звонка у меня все
внутри переворачивалось, но вовсе не горела желанием ее увидеть. Равно как и
Эмили. Или кого-нибудь другого из их компании – исключая, пожалуй, Джеймса.
Однажды, ни с того ни с сего, а точнее, по
какой-то особой причине, Лоретта позвонила своей университетской приятельнице,
которая волей обстоятельств была не кем иным, как редактором раздела «Город»
журнала «На слуху». Лоретта сказала ей, что у нее есть на примете молодая
писательница, подающая большие надежды. То есть, как вы сами можете догадаться,
я. На сегодня у нас было назначено собеседование, и Лоретта даже заранее
предупредила свою приятельницу, что меня с треском прогнали из епархии Миранды
Пристли, на что та только засмеялась и ответила, что если бы она отказывала
всем, кого уволила Миранда, то осталась бы вовсе без авторов.
Я допила капуччино, с новыми силами подхватила
папку со своими работами и устремилась – на этот раз с легким сердцем, без
непрерывно звонящего телефона и заставленного чашками подноса – в направлении
«Элиас-Кларк». Беглая рекогносцировка показала, что в вестибюле нет трещоток из
«Подиума», и я налегла на вращающуюся дверь. Все было как обычно: и Ахмед на
месте в своем киоске, и яркий плакат, возвещавший, что «Шик» устраивает банкет
в «Спа» в эту субботу. Вообще-то мне следовало сначала расписаться в книге учета
посетителей, но я направилась прямо к турникету. Тут же раздался знакомый
голос: «Овдовела невеста твоя… я не помню, плакал ли я… но музыки больше нет, и
в сердце горестный след, но мы попробуем спеть… давай попробуем спеть…» «Моя
Америка»! Ну что за прелесть, подумала я, эту прощальную песню мы еще с ним не
пели. Я взглянула на Эдуардо: он был все такой же большой и потный и точно так
же широко улыбался. Но на этот раз не мне. У ближайшего к нему турникета стояла
высокая и очень худая девушка с блестящими черными волосами и зелеными глазами,
одетая в сногсшибательные узкие полосатые брючки и коротенькую, до середины
живота, маечку. Она старалась сохранять равновесие и удержать поднос с тремя
чашками кофе, пухлую сумку, откуда торчали газеты и журналы, три вешалки с
одеждой и мешочек с монограммой «МП». Ее сотовый зазвонил в тот момент, как до
меня дошло, что к чему, и на ее лице отразился такой ужас, что я подумала, она
не выдержит и заплачет. Но когда ее попытки взять приступом турникет не
увенчались успехом, она глубоко вздохнула и запела: «Прощай, моя Америка,
прощай… Ты повзрослела вдруг и невзначай… Мы, словно в старом кино, с парнями
пили вино и пели, что поутру когда-нибудь я умру… пробьет мой час – я умру… я
то-о-оже умру!» Я снова посмотрела на Эдуардо, а он улыбнулся мне и подмигнул.
А потом, не дожидаясь, пока хорошенькая брюнетка закончит петь, он пропустил
меня внутрь, словно я была Важная Персона.
