Я метнула на него самый страшный из своих
испепеляющих взглядов, тот, который без обиняков говорил «лучше умри, гад», –
но сегодня это не сработало. Гипнотизируя Эдуардо взглядом, я направилась к
следующему турникету, пропустила карточку и шагнула вперед. Он умудрился
закрыть его в тот же момент и, пока я стояла там, пропустил через первый
турникет шестерых трескунов, одного за другим. Я чуть не заплакала от отчаяния
– но Эдуардо был неумолим.
– Подружка, не делай такое кислое лицо. Это
ведь не пытка, это весело. Ну, давай. Будь повнимательнее, а то… С тобой вдвоем
остались мы наконец… лишь ты и я и биенье сердец…
– Эдуардо! Ну как прикажешь мне это
изобразить? У меня нет сейчас времени на это безобразие.
– Ну ладно, ладно. Не надо изображать, просто
спой. Я начну, ты закончишь. Совсем как дети, говорят о нас. Совсем как дети:
им бы все играть… Им не понять, и мы с тобой сейчас…
Я подумала, что к тому времени, когда доберусь
до офиса, мне уже не нужно будет объявлять о своем уходе – меня и так уволят.
Так пусть хоть кто-то порадуется.
– …бежим так быстро, как вольны бежать, –
подхватила я в такт, – все дальше в ночь, не размыкая рук, туда, где ты меня
обнимешь вдруг, и станет нам с тобой постелью земля, и скажешь ты, посмотрев на
меня…
Заметив, что противный Микки, знакомый мне с
первого дня службы, пытается нас подслушать, я придвинулась поближе к Эдуардо,
и он закончил:
– С тобой вдвоем остались мы наконец, лишь ты
и я и биенье сердец! Биенье наших сердец!
Он загоготал и поднял руку. Я шлепнула его по
пятерне и услышала щелчок открывающегося турникета.
– Приятного аппетита, Энди! – прокричал он,
все еще ухмыляясь.
– Тебе тоже, Эдуардо, тебе тоже.
В лифте, к счастью, обошлось без происшествий,
и, только оказавшись перед дверью секретарской, я решила, что не могу
уволиться. Тем более не могу сделать это, не подготовившись; она, вполне
вероятно, просто посмотрит на меня и скажет: «Нет» я не разрешаю вам
увольняться», – и что я ей отвечу? И потом, ведь это всего лишь на год, один
только год, чтобы избавить себя от множества грядущих неприятностей.
Единственный год, триста шестьдесят пять дней, поразгребать этот мусор, чтобы
потом получить желаемое. Не так уж это и трудно, а я к тому же слишком устала,
чтобы искать другую работу. Еще как устала.
Я вошла. Эмили посмотрела на меня.
– Она сейчас вернется, ее только что вызвали к
мистеру Равицу. Правда, Андреа, почему ты так долго? Ты же знаешь, когда ты задерживаешься,
она наезжает на меня, а что я могу ей сказать? Что ты куришь, вместо того чтобы
покупать ей кофе, и болтаешь со своим парнем, вместо того чтобы принести ей
обед? Это нечестно, это просто несправедливо. – И она снова повернулась к
компьютеру, лицо ее выражало безнадежность.
Она была права, конечно. Это было
несправедливо. По отношению ко мне, к ней, ко всему хоть сколько-нибудь
цивилизованному человечеству. И я раскаивалась, что еще больше усложняю ей
жизнь – как случалось всякий раз, когда я урывала несколько лишних минут, чтобы
прогуляться и проветриться. Потому что за каждую минуту, которую я урывала,
Миранда безжалостно отыгрывалась на Эмили. И я поклялась, что буду стараться.
– Ты абсолютно права, Эм. Прости, пожалуйста.
Я буду стараться.
Она искренне удивилась и даже обрадовалась.
– Спасибо, Андреа. Я ведь делала твою работу,
я знаю, как это тяжело. Поверь, бывали дни, когда я по пять, по шесть, по семь
раз в день ходила ей за кофе – и в снег ходила, и в слякоть, и в дождь. Я так уставала,
что едва шла, я знаю, каково это! Иногда она звонила мне и спрашивала, где ее
кофе, ее обед, где ее особая паста для чувствительной эмали зубов, – было
приятно узнать, что хотя бы ее зубы обладают чувствительностью, – когда я даже
еще не вышла из здания. Даже не вышла на улицу! В этом вся она, Энди, тут уж
ничего не поделаешь. Ты не можешь бороться с этим – ты просто не выживешь. Она
не специально мучает тебя, ей это и в голову не приходит. Просто она такая.
Я понимающе кивнула, но внутренне не смирилась.
Я никогда не работала нигде, кроме «Подиума», но мне не верилось, что все
начальники ведут себя так же. Но может, я ошибалась?
Я поставила сумку с обедом на стол и
приступила к сервировке. Голыми руками я залезала в горячие контейнеры с едой и
раскладывала ее (надеюсь, изящно) на фарфоровые тарелки. Затем, вытерев жирные
руки о ее грязные брюки от Версаче, которые не успела отправить в чистку, я
поставила тарелки на сервировочный поднос из тикового дерева с инкрустацией.
Вскоре к ним присоединились соусник, солонка и столовое серебро, завернутое в
бывшую плиссированную юбку-салфетку. Я обозрела собственное творение и нашла,
что не хватает «Пеллегрино». Надо спешить, она вот-вот вернется! Я помчалась в
мини-кухоньку и зачерпнула пригоршню кубиков льда. Я дула на них, чтобы они не
жгли мне пальцы, и от этого был только один крошечный, малюсенький шажок до
того, чтобы лизнуть их. Может, так и сделать? Нет! Надо быть выше этого,
подняться над этим. Нельзя плевать в ее пищу, нельзя слюнявить ее ледяные
кубики, это ниже моего достоинства.
Миранды все еще не было, и мне оставалось
только налить ей минеральной воды и водрузить безукоризненный поднос на ее
стол. Сейчас она вернется, усядется за этот громадный стол и прикажет
кому-нибудь закрыть дверь. И впервые за весь день я воспряну духом, потому что
это будет означать не только то, что она тихо просидит с полчаса за закрытыми
дверями, никого не трогая и воркуя с Глухонемым Папочкой, но и то, что мы –
наконец-то! – тоже сможем поесть. Мы рысью помчимся в столовую – сначала одна,
потом другая, – схватим первое, что попадет под руку, и притащим это обратно, и
будем тщательно прятать принесенное под столом и за компьютерами на тот случай,
если она вдруг выйдет. Потому что существует негласное и непреложное правило:
никто из работников «Подиума» не должен принимать пищу в присутствии Миранды.
Точка.
Мои часы показывали четверть третьего. Мой
желудок громко заявлял, что на самом деле уже поздний вечер. Прошло семь часов
с тех пор, как по дороге из кафе я проглотила шоколадное печенье, и сейчас я была
так голодна, что глотала слюни, глядя на ее бифштекс.
– Эм, я умираю с голоду. Я выйду на минутку. Я
мигом – только схвачу что-нибудь и наверх. Что тебе принести?
– Ты что, рехнулась? Ты еще не подала ей обед.
Она вот-вот придет.
– Я серьезно, мне нехорошо, я не могу ждать.
От постоянного недосыпания и недостатка
глюкозы у меня кружилась голова.
Я не была уверена, что смогу отнести поднос к
ней в кабинет, даже если она и вправду сейчас вернется.
