Они жестко приземлились на подернутый рябью берег и помчались по мелким лужам; между подкосами крыльев вздымались фонтаны брызг. Самолет подрулил боком к маленькому терминалу, и через минуту они уже спускались прямо на пляж по дребезжащему металлическому трапу. Рядом стоял наготове трактор с прицепом, чтобы доставить их чемоданы на расстояние десяти метров и свалить на мокрую бетонную плиту, служившую местом выдачи багажа. «Они», «их»: он напомнил себе, что пора привыкать к единственному числу. Такова теперь была грамматика его жизни.
Калум, поджидавший у трапа, смотрел ему через плечо, вглядываясь в стайку пассажиров. Все та же худощавая фигура, седая голова, зеленая штормовка. Калум был верен себе: ни о чем не спрашивал, просто ждал. Они поддерживали эти задушевно-чинные отношения добрых два десятка лет. Теперь постоянство и упорядоченность были нарушены, а вместе с ними — все привходящее.
Пока фургон тащился по однополосной дороге, вежливо пропуская встречные автомобили, самое время было поведать Калуму историю, которая уже навязла в зубах. Внезапная утомляемость, головокружение, анализы крови, томография, больница, опять больница, хоспис. Стремительная, неуклонная, безжалостная поступь событий. Рассказывал он сухо, ровным тоном, как будто это произошло с кем-то из посторонних. Иначе у него до сих пор не получалось.
У темного каменного домишки Калум рванул ручной тормоз.
— Упокой Господи ее душу, — тихо сказал он и подхватил дорожную сумку.
* * *
Впервые они приехали на этот остров еще до свадьбы. У нее на пальце было обручальное кольцо, в угоду… чему? — воображаемой островной морали? От этого они ощущали и свое превосходство, и ханжество.
В маленькой семейной гостинице Калума и Флоры им отвели комнатку с оштукатуренными стенами, дождевыми потеками на единственном окне и видом на торфяники, переходящие в крутой склон холма Бейн-Вортайн. В первую же ночь они обнаружили, что кровать у них в номере отзывается нещадным скрипом на любые телодвижения, выходящие за рамки того минимума, который требуется для благопристойного зачатия. Этот комичный надзор связал их по рукам и ногам. «Островная любовь», — повторяли они, приглушенно смеясь в плечо друг другу.
Перед поездкой он купил новый бинокль. В глубине острова было раздолье жаворонкам, горным чечеткам, каменкам, трясогузкам.
Над пляжем кружили чибисы и щеврицы. Но больше всего он интересовался их морскими собратьями — бакланами, олушами, буревестниками. Чтобы не пропустить их стремительное пикирование к водной глади и парящий, свободный полет, он часами просиживал на скалах, не замечая, что на нем отсырели штаны, и крутил колесико фокусировки. Особое отношение было у него к буревестникам. Те проживали свою жизнь в море и прилетали на берег только в пору гнездования. Откладывали одно-единственное яйцо, выкармливали птенца и вновь устремлялись в море, планировали над гребнями волн и, никому не подвластные, поднимались на воздушных потоках.
А она пернатым предпочитала цветы. Армерии, погремки, мышиный горошек, ирисы… Помнилось ему, были еще какие-то — черноголовки. На этом его знания — и память — начинали буксовать. Она никогда и нигде не срывала цветов. Говорила: сорвать цветок — значит обречь его на смерть. Даже вазы терпеть не могла. Больничный металлический столик в ногах ее кровати пустовал; другие пациенты считали, что она обделена заботой близких, и пытались передарить ей букеты, которые им некуда было ставить. Когда ее перевели в отдельную палату, этот вопрос решился сам собой.
Тогда, в первый год, Калум показал им весь остров. Как-то ближе к вечеру, когда они бродили по пляжу, где можно было накопать морских черенков, Калум отвернулся и сказал, будто обращаясь к морю:
— Мои дед с бабкой, между прочим, поженились, просто дав слово при свидетелях. В прежние времена только это и требовалось. Благословение родных и честное слово. Дожидались, когда начнут прибывать вода и луна, — это к счастью. А после свадьбы полагался им только жесткий матрас на полу в сарае. В первую брачную ночь. То бишь семейную жизнь начинали в смирении.
— О, чудесная история, Калум, — сказала она.
Но он-то распознал упрек, брошенный их английским нравам, их самонадеянности, их молчаливой лжи.
* * *
Во второй раз они вернулись на остров примерно через месяц после свадьбы. Им хотелось поделиться своей радостью с каждым встречным, однако здесь это было немыслимо. Может, оно и к лучшему: шалеть от счастья, но держать его в себе. Как видно, они тоже начинали семейную жизнь в смирении, только по-своему.
Но Калум и Флора догадались, и он это почувствовал. Впрочем, догадаться было нетрудно: блаженные улыбки, вся одежда с иголочки. В первый вечер Калум налил им виски из какой-то бутылки без наклеек. У него таких было не счесть. На этом острове виски потребляли гораздо больше, чем продавали, это уж точно.
Флора достала из комода старый свитер, оставшийся от ее деда. Положила на кухонный стол, разгладила складки. В старину, объяснила она, местные женщины умели рассказывать целые истории с помощью рукоделия. К примеру, вязка этого свитера говорила о том, что владелец его был родом с острова Эрискей, тогда как отделка и орнамент указывали на вероисповедание и рыбацкий промысел, на море и песок. А зигзаги по плечам — вот тут, глядите, — это все хорошее и плохое, что есть в семейной жизни. Ни дать ни взять, брачные узы.
Зигзаги. Как водится у молодоженов, они исподволь обменялись доверительными взглядами, в полной уверенности, что ничего плохого у них быть не может — не то что у родителей и знакомых, которые совершали непростительные, предсказуемые ошибки. Уж они-то будут другими, не в пример тем, кто вступал в брак до них.
— Расскажи-ка им про эти пуговицы, Флора, — подсказал Калум.
Если рисунок вязки говорил, на каком острове родился владелец свитера, то пуговицы у ворота точно указывали, какого он роду-племени. Вначале ему подумалось: это все равно что носить на груди свой почтовый индекс.
Но через пару дней он сказал Калуму:
— Жаль, что нынче таких свитеров не носят.
Ему, не знавшему родовых традиций, понравилось, что здесь их сохраняли.
— От них польза была немалая, — ответил Калум. — Утопленника сразу по фуфайке признавали. А уж дальше — на пуговицы смотрели. Кто таков.
— Я об этом даже не подозревал.
— Да тебе оно без надобности. Подозревать-то. Задумываться.
Порой у него возникало такое ощущение, будто их занесло на край света. Островитяне говорили с ними на одном языке, но это казалось каким-то необъяснимым географическим курьезом.
* * *
Сейчас Калум и Флора приняли его именно так, как он ожидал: с тактом и скромностью, которые он своим английским нутром когда-то по недомыслию принимал за почтительность. Они ему не навязывались, не изображали скорбь. Мимолетное прикосновение к плечу, тарелка с угощением, замечания о погоде — вот и все.
