М. понимал сложность этой дилеммы, но волновался о другом. Он был врачом, а не импресарио. Во всяком случае, он не сомневался, что Мария Терезия привыкнет видеть свои руки на клавишах и перестанет отвлекаться на это зрелище; она не просто восстановит свое мастерство, а будет его развивать и совершенствовать. Мыслимо ли возводить слепоту в ранг достоинства? А помимо всего прочего, девушка открыто пошла против воли родителей, пожелав продолжить лечение. Разве можно ей отказать? Даже если бы пришлось вооружить привратников дубинками, он собирался защищать ее право оставаться у него в доме.
Впрочем, угроза исходила не от взбешенных родителей. При дворе и в обществе зрело негодование против доктора, который держит в четырех стенах юную девушку и отказывается возвращать ее родителям. Мнение девушки в расчет не принималось, а кое-кто даже расценивал ее отказ уйти из этого дома как доказательство колдовских сил М., его гипнотического воздействия, которое не способно вылечить, но может сломить волю. На почве переплетения нравственных и медицинских прегрешений разгорелся скандал. Гнусные инсинуации зашли так далеко, что потребовалось вмешательство профессора Штерка. Второго мая 177… года, полностью отказав М. в своей поддержке, он выступил с требованием «прекратить надувательство» и вернуть девушку в семью.
И опять М. отказался. Мария Терезия фон П., ответил он, подвержена конвульсиям и страдает больным воображением. Тогда к ней направили придворного врача, который после осмотра доложил Штерку, что, с его точки зрения, больную нельзя отсылать домой. Получив передышку, М. целиком и полностью посвятил себя лечению девушки. За девять дней, используя убеждение, магнитотерапию, наложение рук и доверие больной, он снял у нее нервное возбуждение. Более того, вскоре стало ясно, что ее зрение стало острее, чем прежде, — это ли не доказательство взаимодействия между глазами и мозгом? Правда, он еще не предлагал ей сесть за инструмент, а сама она об этом не напоминала.
М. отдавал себе отчет, что не сможет держать у себя Марию Терезию фон П. до полного выздоровления, но не решался ее отпустить, пока она не наберется сил для противостояния миру. Через месяц и одну неделю — столько длилась осада — было достигнуто соглашение: М. вернет больную под родительскую опеку, но будет продолжать по графику все необходимые процедуры. На этих условиях Марию Терезию отвезли домой восьмого июня 177… года.
С тех пор М. ее больше не видел. Супруги фон П. сразу пошли на попятный, держали дочь под замком и не разрешали ей общаться с М. Нам неизвестно, какими словами ей это объяснили и что вообще творилось в благородном семействе; нам известны лишь вполне предсказуемые последствия: Мария Терезия фон П. тут же лишилась зрения, погрузившись в слепоту на оставшиеся сорок семь лет жизни.
До нас не дошли свидетельства о муках Марии Терезии, о ее душевных терзаниях и горьких раздумьях. Но мир темноты был для нее не внове. Можно предположить, что она оставила всякую надежду на исцеление, а со временем ушла из родительского дома; кажется, она вернулась к творческой деятельности, вначале как пианистка и певица, потом стала сочинять музыку и в конце концов посвятила себя преподаванию. Она научилась пользоваться специальной композиторской клавиатурой, которую изобрел ее секретарь и либреттист Иоганн Ридингер; для переписки она обзавелась пишущей машинкой. Слава ее распространилась по всей Европе; она знала наизусть шестьдесят концертов и посетила с гастролями Прагу, Лондон и Берлин.
Что же касается М., его изгнали из столичного города В. по требованию медицинского факультета и комиссии по надзору за нравственностью; их усилиями он остался в памяти горожан как полушарлатан-полурастлитель. Сначала он перебрался в Швейцарию, потом обосновался в Париже. В 178… году, через семь лет после их последней встречи, Мария Терезия фон П. прибыла на гастроли в столицу Франции. Во дворце Тюильри она исполнила для Людовика Шестнадцатого и Марии Антуанетты концерт Моцарта, написанный специально для нее. С М. они так и не встретились; мы не знаем, желал ли хоть один из них этой встречи. Мария Терезия жила во мраке, осмысленной, славной жизнью, и умерла в 182… году.
М. скончался девятью годами ранее, в возрасте восьмидесяти одного года, сохранив все свои умственные способности и любовь к музыке. Когда он лежал на смертном одре в Меерсбурге, близ Бодензее, он призвал к себе своего юного друга Ф., семинариста, чтобы тот сыграл для него на стеклянной гармонике, с которой он не расставался после изгнания из дома номер 261 по Ландштрассе. Согласно одному источнику, его примирило с уходом из жизни то, что он наконец-то услышал музыку сфер. Согласно другому источнику, юный семинарист опоздал и М. скончался, не дождавшись, пока юноша дотронется меловыми пальцами до крутящихся стаканов.
Каркассон
Лето тысяча восемьсот тридцать девятого года; некто подносит к глазам подзорную трубу и начинает исследовать бразильский портовый город Лагуна. Этот человек возглавляет отряд иноземных повстанцев, которые недавно нанесли сокрушительное поражение имперскому флоту. Освободитель находится на борту захваченного им флагмана, семипушечной топсельной шхуны «Итапарика», ставшей на якорь в той самой лагуне, которая дала имя городу. В окуляр попадает несколько простых домиков, живописно раскинувшихся у подножья довольно высокого холма Барра. Перед одним из них сидит девушка. При виде ее, как он сам впоследствии расскажет, командир «тотчас же велел спустить шлюпку и причалить к берегу». Восемнадцатилетняя Анита Рибейру, темноволосая, пышногрудая креолка, отличалась «гордой осанкой и решительным выражением лица». Не исключено, что она знала имя повстанца — тот участвовал в освобождении ее родного города. Найти эту девушку и ее дом удалось не сразу, но он разговорился со знакомым лавочником, который пригласил его зайти к нему в дом выпить кофе. И первая, кого он увидел, была та, которая заставила его сойти на берег.
«Несколько мгновений мы стояли неподвижно, молча вглядываясь друг в друга, как люди, которые видятся не в первый раз и стараются найти в облике друг друга какие-то черты, облегчающие воспоминание». Так написал он много лет спустя в своих мемуарах, где упоминается дополнительная причина их зачарованного молчания: он плохо знал португальский язык, а она вовсе не владела итальянским. Свою первую фразу он в конце концов произнес на родном языке: «Tu devi esser mia» («Ты будешь моей»). Эти слова преодолели барьер непонимания: «Я завязал узел, я скрепил союз, который могла разорвать одна только смерть».
Можно ли вообразить более романтическую встречу? А поскольку Гарибальди был едва ли не последним романтическим героем Европы, мы не станем ловить его на слове. Например, он, по всей вероятности, вполне сносно объяснялся по-португальски, так как много лет сражался в Бразилии; а его избранница, несмотря на юный возраст, была далеко не застенчивой девушкой, а замужней женщиной, не один год состоявшей в браке с местным сапожником. Давайте закроем глаза на чувства ее мужа и на честь семьи; не будем докапываться, что сыграло решающую роль — насилие или подкуп, когда Гарибальди через пару дней сошел на берег и под покровом ночи забрал с собой Аниту. Давайте просто сойдемся на том, что обе стороны глубоко и мгновенно возжелали такого исхода, а там, где правосудие — понятие относительное, что с воза упало, то пропало.
