– Если бы вы спросили меня тогда, ответил бы
утвердительно: да, я так чувствовал. Я хотел познавать смерть постепенно, шаг
за шагом. Убийство животных дарило мне новые переживания, наслаждения. Я только
начал входить во вкус. И решил, что пока не буду трогать людей. Хотел прийти к
этому, вооруженный опытом и знаниями. Так я чувствовал тогда. Но по большому
счету это был вопрос морали, нравственный выбор. Потому что на самом деле
чувство, или, если хотите, эстетика, и мораль – это одно и то же.
– Я не понимаю, – сказал молодой человек. – Я
всегда думал, что эстетическое чувство запросто может противоречить морали.
Вспомните Нерона – он смотрел, как пылает Рим, и наигрывал на арфе. Или такой
распространенный случай: художник ради искусства бросает жену и детей.
– И оба они совершают нравственный выбор. С их точки
зрения – с точки зрения творца, – они действуют во имя высшей цели. Не
эстетические принципы художника вступают в противоречие с общественной моралью,
а нравственные. Непонимание этого часто приводит к трагедии, даже если поводом
был пустяк. Художник украл краски из магазина. Он уверен, что совершил
аморальный поступок и навсегда погубил свою бессмертную душу. Как будто
нравственность души – это хрустальный шар, который можно разбить легким
прикосновением. Он впадает в отчаяние и окончательно опускается. Но тогда я
ничего об этом не знал. Думал, что убиваю животных, потому что мне так
нравится. Старался избегать главного нравственного вопроса: почему на мне лежит
эта печать проклятия.
Лестат никогда не говорил со мной о дьяволе или о
преисподней, но, следуя за ним, я понимал, что проклят. Наверное, то же
чувствовал Иуда, просовывая голову в петлю. Вы понимаете меня?
Юноша хотел ответить, но промолчал. И вдруг румянец вспыхнул
на его щеках.
– Неужели это правда? – прошептал он. –
Неужели он существует?
Вампир положил ногу на ногу.
– Всему свое время. Я буду рассказывать по порядку.
– Да, конечно.
– Той ночью я был страшно возбужден. Напрасно я
старался отгородиться от этих мыслей. Они нахлынули на меня с необычайной силой,
и мне не хотелось жить. Я подумал, что все равно скоро умру, и решил напиться
свежей крови. Сделать себе последний подарок. С людьми ведь тоже так бывает. Но
на самом деле я просто тянул время, потому что боялся умереть. И пошел на
охоту. Я уже объяснил вам, что значит для вампира убийство, и вы должны понять,
какая огромная разница между человеческой кровью и кровью крысы. Это все равно
что небо и земля. Я спустился с крыши вслед за Лестатом и прошел несколько
кварталов. Улицы тогда были грязные, и дома стояли, как островки, в окружении
сточных канав. И было темно, не то что в современном городе. По вечерам огни
фонарей походили на одинокие маяки. Даже при слабом свете забрезжившего утра из
темноты проступали только балконы и окна мансард. Для простых смертных
оказаться в этих узких улочках в позднее время было все равно что попасть в
бочку с дегтем. Меня терзали все те же вопросы. Проклят ли я? Может, и правда
меня послал дьявол и я – его творение?
Но если так, то почему в душе я восставал против этого?
Почему дрожал, когда Бабетта швырнула в меня горящий фонарь, и отворачивался с
омерзением, не желая видеть, как Лестат совершает очередное убийство? Кто я
такой? Куда ведет меня этот путь? Меня мучила невыносимая жажда. Жгучая боль
пульсировала в венах, стучала в висках. Я понял, что больше не могу. Но не
знал, как быть: то ли ничего не делать и умереть голодной смертью, то ли
повиноваться безумному желанию убивать. Стоял посреди пустой заброшенной улицы
и вдруг услышал детский плач.
Он доносился из соседнего дома. Я подобрался поближе и стал
заглядывать в окна. В одном из них я увидел маленькую, измученную, страшно
исхудавшую девочку. Должно быть, она плакала очень долго. Я просунул руку под
тяжелый деревянный ставень и с трудом поднял его. В темной комнате девочка была
одна рядом с трупом женщины. Та была мертва уже несколько дней. Всюду стояли
дорожные узлы и сундуки, словно большая семья собиралась уехать. Мать девочки
лежала полураздетая, тело уже начало разлагаться. Девочка увидела меня и
торопливо заговорила, что я должен помочь им с матерью. На вид ей было не
больше пяти лет – худая, лицо выпачкано грязью и слезами. Она умоляла не
бросать их, объясняла, что они должны успеть сесть на корабль до того, как
придет чума, и что отец уже давно их ждет. Горько и отчаянно рыдая, она
принялась трясти мать, пытаясь пробудить ее к жизни, затем снова взглянула на
меня, и слезы потоком хлынули у нее из глаз.
Поймите, меня сжигала жажда свежей крови. Без крови я бы и
дня не протянул. У меня был выбор: улицы кишели крысами, где-то неподалеку
жалобно выла бездомная собака. Ничего не стоило выбраться из комнаты, быстро
насытиться и вернуться назад. Но в моей голове тяжелым колоколом гудел вопрос:
проклят ли я?
Если да, то почему на ее исхудавшее личико я смотрю с такой
жалостью? Почему меня непреодолимо тянет прикоснуться к маленьким слабым
ручкам, взять ее на колени (что я и сделал), прижать крошечную головку к груди
и гладить мягкие, шелковистые волосы? Зачем все это? Если я проклят, то должен
убить ее, должен видеть перед собой только добычу. Если я проклят, то обречен
ненавидеть ее.
