Я вдруг снова увидел Бабетту, сжимающую фонарь с искаженным
от ненависти лицом, потом презренное лицо Лестата, и впервые почувствовал себя…
действительно проклятым на веки вечные. И я наклонился к нежной шее и впился в
нее зубами. Почувствовал на губах вкус горячей, свежей крови, услышал тонкий
вскрик и прошептал: «Не бойся, всего лишь миг – и твоя боль исчезнет навсегда».
И так крепко прижал ее к своему жадному рту, что уже не мог произнести ни
звука. Четыре года я не пробовал человеческой крови, и вот теперь, когда
наконец отважился, снова услышал тот же безумный ритм, барабанный бой ее
сердца. Сердца, принадлежащего не мужчине, не животному, но ребенку. Я сосал ее
кровь, а оно билось все быстрее и быстрее, оно отказывалось сдаваться, словно
маленький молоточек отчаянно стучал в дверь: «Я не умру, не умру, не могу
умереть…» Я поднялся, все еще сжимая ее в объятиях. Мой собственный пульс
учащался вместе с биением ее сердца. Комната качалась перед глазами, я
захлебывался в бурном, слишком стремительном для меня потоке крови. Невольно я
взглянул на ее беспомощно склоненную голову, на открытый рот, и дальше вниз, на
лицо ее матери. И мне показалось, что уловил блеск глаз под слегка приподнятыми
веками, словно в них еще теплилась жизнь! В ужасе я отбросил девочку на пол.
Она осталась лежать неподвижно, как сломанная кукла. Я отвернулся, чтобы не
видеть ни ее, ни ее матери, и хотел было бежать куда глаза глядят, но застыл на
месте. В окне появилась знакомая фигура. Конечно же, это был Лестат. Он стоял
на грязной мостовой и хохотал, согнувшись пополам, словно в диком танце. «Луи,
Луи», – дразнил он меня и шутливо грозил длинным белым пальцем. Потом он
быстро залез внутрь, отпихнул меня в сторону, схватил с постели смердящее тело
и пустился плясать по комнате.
– Господи! – прошептал юноша.
– Да, на вашем месте я сказал бы то же самое.
Спотыкаясь о ребенка и что-то напевая, он в неистовой пляске таскал труп за
собой по всем углам. Спутанные волосы женщины разлетались в стороны, голова
откинулась назад, и изо рта полилась черная, омерзительная жидкость. Только
тогда он выпустил ее. Я не выдержал этого кошмара, выскочил через окно и
побежал прочь от проклятого дома. Он бросился за мной. «Ты что, боишься меня,
Луи? – кричал он. – Ты боишься? Девочка еще жива, она еще дышит.
Давай вернемся и превратим ее в вампира. Она пригодится нам, Луи. Подумай, мы
будем покупать ей нарядные платьица и чудесные игрушки! Луи, подожди, Луи!
Скажи только слово, и я вернусь за ней!» Он бежал за мной всю дорогу – по
улицам, а потом по крышам, где я надеялся отстать от него. Добравшись до нашей
комнаты, я прыгнул внутрь, повернулся и в ярости захлопнул окно перед самым его
носом. Он ударился о него с разбегу. С растопыренными руками Лестат походил на
птицу, пытающуюся пролететь сквозь стекло. Он тряс раму, а я в исступлении
бегал кругами по комнате и придумывал способ прикончить его. Я представлял
себе, как под солнечными лучами его тело сгорает и рассыпается в прах. Я
обезумел. Он разбил окно и пролез в комнату. Между нами завязалась настоящая
драка. Только мысль о преисподней остановила меня: мы, два существа, обреченные
на вечные муки, сцепились сейчас в слепой ненависти друг к другу. Я растерялся,
ослабил хватку и через минуту, поверженный, уже лежал на полу и смотрел на
него. Лестат стоял надо мной, тяжело дыша, но взгляд его был холоден. «Ты
дурак, Луи, – сказал он спокойно. Его хладнокровие отрезвило меня. –
Уже восходит солнце». Щурясь, он посмотрел за окно. Прежде я не видел его
таким. Он словно стал лучше – не знаю, драка тому причиной или что другое.
«Полезай в гроб, – сказал он совершенно беззлобно, – а завтра ночью…
мы поговорим».
Его слова поразили меня. Поговорим! Я не мог себе это
представить. Мы никогда по-настоящему не разговаривали. Впрочем, кажется, я
достаточно ясно описал вам наши бесконечные ссоры.
– Ему нужны были только ваши дома и деньги или он тоже
боялся одиночества? – спросил юноша.
– Я и сам задавался этим вопросом. Мне даже иногда
казалось, что Лестат хочет убить меня, но я не знал как. Я многого не знал.
Например, почему каждый вечер я просыпаюсь в определенный час, а иногда чуть
раньше – словно кто-то заводит во мне часы и пробуждает от мертвого сна. Этого
Лестат мне не объяснил. Сам он часто просыпался раньше меня. В технических
вопросах он меня превосходил. В то утро я захлопнул крышку гроба со страхом: а
вдруг не проснусь? Вообще говоря, так бывало всегда. Это все равно что засыпать
под наркозом перед операцией. Случайная ошибка хирурга – и ты уже никогда не
проснешься.
– Но как же он мог вас убить? Разве что вывел бы на
солнечный свет. Но тогда он и сам бы погиб.
– Вы правы. Но можно было поступить иначе. Проснувшись
раньше меня, он мог бы заколотить мой гроб гвоздями. Или поджечь его. В том-то
и дело: я не имел представления, на что он способен. А вдруг ему известно
такое, чего я еще не знаю? Но делать было нечего. Солнце уже вставало, мысли о
мертвой женщине и ребенке не давали мне покоя. Поэтому я не стал с ним спорить
и улегся спать в предчувствии кошмарных снов.
– Вы видите сны! – изумился молодой человек.
– Довольно часто, – сказал вампир. – Чаще,
чем хотелось бы. Долгие и очень отчетливые, а временами – чудовищные кошмары.
До превращения я таких не видел. Поначалу они так захватывали меня, что я не
хотел просыпаться; подолгу лежал в гробу и думал о том, что приснилось. Я
пытался отыскать в них скрытый смысл, неуловимый, как и в снах людей. Например,
мне снился брат, как будто он где-то рядом, но пребывает в странном состоянии
между жизнью и смертью. Часто я видел Бабетту. И часто – да почти всегда – все
происходило на фоне безжизненной черной пустыни, той бесконечной ночи, которую
я увидел, стоя возле крыльца Бабетты. Люди во сне двигались и разговаривали,
заключенные на необитаемом острове моей проклятой души. Не помню, что именно
мне снилось в тот день, – потому, наверное, что следующий вечер слишком
хорошо врезался в память. Я вижу, вам тоже интересно узнать, что произошло
тогда между Лестатом и мной.
