Я вошел в комнату и бросил невольный взгляд на девушек.
Темноволосая полулежала, уронив голову на грудь. Ее лицо уже успело застыть и
превратилось в ослепительно белую маску. Ее белокурая подруга откинулась на
спинку дамасского кресла. Казалось, она просто спит, и я не мог понять, мертва
она или нет. Две раны – следы зубов Лестата на горле и над левой грудью – все
еще сильно кровоточили. Лестат поднял ее безжизненную руку, сделал ножом надрез
и, наполнив два бокала, предложил мне присесть к столу.
«Я ухожу от тебя, – объявил я ему, – и хочу, чтобы
ты знал об этом».
«Я так и думал, – ответил он, усаживаясь в
кресло. – Не сомневаюсь, по этому случаю ты приготовил красочную речь. Ну
что ж, поведай мне, что я за чудовище, какой пошлый, вульгарный злодей».
«Я не собираюсь судить тебя. Ты мне безразличен. Но хочу
понять, кто я такой, а твоим словам больше не доверяю. Для тебя знания – орудие
власти надо мной». – Я не ждал откровенного ответа. От него я вообще
ничего не ждал, скорее, прислушивался к собственным словам. Но вдруг его лицо
снова переменилось, стало таким, как ночью. Он слушал меня. Я растерялся. И с
болью в душе подумал, что нас все равно разделяет пропасть. – Зачем же ты
стал вампиром? – не выдержал я. – Почему ты такой? Мстительный, злобный…
ты можешь разрушить человеческую жизнь просто так, ради удовольствия. Эта
девушка… зачем ты убил ее? Тебе хватило бы одной. Зачем напугал ее перед
смертью и теперь издеваешься над трупом, словно искушая Бога своим
святотатством?»
Он ни разу не перебил меня, и в наступившей паузе я опять
почувствовал, что теряюсь. Лестат задумчиво глядел на меня большими ясными
глазами. Я вспомнил, что уже видел их такими, но вот когда? Уж точно не во
время наших разговоров.
«Как ты думаешь, что значит – быть вампиром?» – сказал он
искренне и серьезно.
«Не стану притворяться, что знаю, я же не ты. И что же это
значит?»
Он не ответил. Словно почувствовал в моих словах раздражение
и насмешку. Он сидел и смотрел на меня серьезным, спокойным взглядом. Я сказал:
«Я расстанусь с тобой и постараюсь найти разгадку. Если
понадобится, я весь мир объеду и найду других вампиров. Ведь где-то же они
есть, наверное, их много. И, даст Бог, встречу таких же, как я, – таких,
которые любят знания и с помощью своей силы стремятся разгадать тайны, великие
тайны, недоступные для тебя. И если ты ничего не скажешь, я дойду до всего сам
– или они мне помогут».
Он покачал головой:
«Луи! Ты все еще слишком привязан к земной жизни, к миру
смертных! Ты гоняешься за призраками себя самого. Молодой Френьер, его сестра…
ты видишь в них себя, каким был и каким хочешь остаться и по сей день.
Благодаря любви к миру смертных ты мертв для мира вампиров!»
Я тут же возразил:
«Мой нынешний мир – самое сильное переживание в моей жизни.
Раньше моя жизнь была мрачной и запутанной; я словно скитался во мраке,
брел, как слепец, на ощупь, от стены к стене. Только когда я стал вампиром, я
по-настоящему увидел, понял и полюбил жизнь; увидел людей, их живую плоть и
трепещущую душу. Я вообще не знал, что такое жизнь, пока не почувствовал ее красный,
горячий поток на своих губах, на своих ладонях!»
Я вдруг понял, что опять смотрю на женщин: кожа темноволосой
уже начала приобретать жуткий синеватый оттенок, но грудь другой едва заметно
вздымалась, и воскликнул:
«Смотри, она еще жива!»
«Я знаю, оставь их, – отозвался Лестат. Он сковырнул
ножом корку с раны на кисти белокурой женщины и снова наполнил свой
бокал. – То, что ты говоришь, не лишено смысла, – сказал он и сделал
глоток. – Ты мыслитель, Луи, а я – нет. Я учился не по книгам, а по
рассказам других. Да и в школе недоучился. Но я не глуп, и сейчас ты должен
выслушать меня, потому что тебе угрожает серьезная опасность. Ты не знаешь, кто
ты есть теперь. Как взрослый, который оглядывается на свое безоблачное детство
и жалеет, что ребенком его не ценил. Ты же не можешь вернуться в детскую,
играть в свои старые игрушки и ждать, что на тебя прольется дождь заботы и
ласки, только потому, что теперь увидел их истинную прелесть. Дорога в мир
смертных закрыта для тебя навсегда. Ты прозрел. А с новыми глазами ты уже не
сможешь вернуться в теплый человеческий мир».
«Все это я знаю и сам! – ответил я. – Но кто же я
есть теперь? Если могу прожить, питаясь кровью животных, то почему бы мне не
довольствоваться этим, вместо того чтобы нести людям горе и смерть!»
«Но ты же не можешь сказать, что счастлив, верно? –
возразил он. – Словно нищий, ты ловишь по ночам крыс, а потом бродишь под
окнами Бабетты, исполненный заботы и нежности, но беспомощный, как богиня,
влюбившаяся в спящего Эндимиона. Допустим даже, что ты мог бы заключить ее в
объятия, не вызывая ужаса и отвращения, и что с того? Тебе пришлось бы в
течение недолгих лет наблюдать за ее мучениями и страданиями – неизбежными
спутниками людей, и в конце концов она бы умерла на твоих руках. Разве это
счастье? Нет, Луи, – безумие, напрасная трата сил и времени. Ты должен
стать настоящим вампиром и научиться убивать. Бьюсь об заклад, если сегодня ты
выйдешь на улицу и встретишь женщину, такую же прекрасную и богатую, как
Бабетта, высосешь ее кровь и она бездыханной упадет к твоим ногам, у тебя
отпадет охота вздыхать о профиле мадемуазель Френьер в лунном свете или
прислушиваться к звуку ее голоса, стоя под окнами гостиной. Ты наконец
насытишься, Луи, наконец почувствуешь себя вампиром, а когда проголодаешься, тебе
захочется повторить. Кровь в бокале останется красной, рисунок на обоях будет
так же изыскан и прост. Ты будешь видеть луну и пламя свечи, не потеряешь
ничего, но с той же остротой, с тем же благоговением увидишь смерть, всю ее
красоту, потому что познать жизнь можно только на ее границе со смертью. Разве
ты не понимаешь, Луи? Один ты в этом мире можешь наслаждаться смертью,
наслаждаться безнаказанно. Один… в лунном свете… и тебе одному дано право
разить, подобно руке Божьей!»
Он откинулся в кресле и, осушив стакан, обвел глазами
девушку, еще живую, но лежащую без сознания. Ее грудь тяжело вздымалась. Ее
веки задрожали, она приходила в себя и тихо стонала. Никогда Лестат не говорил
со мной так, я не думал, что он на это способен.
«Вампир – убийца, – сказал он. – Хищник.
Всевидящие глаза даны ему в знак избранности, обособленности от мира. Ему
дарована возможность наблюдать человеческую жизнь во всей ее полноте. Без
слезливой жалости, но с заставляющим трепетать душу восторгом, потому что
именно он ставит в ней точку, он – орудие божественного промысла».
«Это ты так думаешь», – сказал я.
Девушка снова застонала, ее голова качнулась, а лицо стало
белее мела.
