– Ей суждено было навсегда остаться
ребенком-демоном, – тихо и удивленно сказал он. – И я внешне тот же
молодой человек, каким был, когда умер. И Лестат. Но душа Клодии изменилась.
Это была душа вампира, женщины-вампира. Она становилась женщиной. Она стала
больше говорить, хотя по-прежнему любила молча размышлять и могла часами
слушать меня, не прерывая. С ее кукольного личика смотрели недетские глаза. Она
отбросила невинность, как сломанную игрушку. Она стала нетерпеливей. В тонкой
кружевной сорочке, расшитой жемчугом, она раскидывалась на кушетке, и в этом
была какая-то жуткая чувственность. Она превращалась в опытную
соблазнительницу, настоящую женщину. В ее голоске, по-прежнему чистом и
мелодичном, явственно зазвучали женские нотки, и порой это шокировало. Она вела
себя непредсказуемо. То целыми днями молчала, то вдруг принималась язвительно
высмеивать предсказания Лестата по поводу грядущей войны. Прихлебывая кровь из
хрустального бокала, она говорила, что в доме мало книг, что надо непременно их
достать, пусть даже украсть; говорила про какую-то даму, которая живет в
роскошном поместье за городом и собирает книги, как драгоценные камни или как
бабочек, и спрашивала, смогу ли я провести ее в спальню к этой женщине.
В такие минуты ее непредсказуемость пугала меня всерьез. Но
стоило ей забраться ко мне на колени, и я забывал про все страхи. Запустив
маленькие пальчики в мои волосы, она тихонько шептала сквозь дремоту, что я
никогда не стану взрослым, как она, и не пойму, что убийство куда серьезнее,
чем книги и музыка.
«У тебя на уме одна музыка…» – сонно бормотала она.
«Ах ты, кукла», – звал я ее. Она и была волшебной
куклой, не больше и не меньше. Насмешливый и глубокий ум, круглые щечки и
крохотный кукольный ротик.
«Давай я одену тебя и причешу волосы», – говорил я ей
по привычке. Тень усталости и скуки пробегала по ее лицу, но она улыбалась.
«Делай как хочешь, – выдыхала она мне в ухо, и я
наклонялся застегнуть жемчужные пуговицы на ее платье. – Только пойдем
сегодня вместе, Луи. Я никогда не видела, как ты убиваешь».
Потом она сказала, что хочет свой гроб. Это больно ранило
меня, но я не подал виду. Как истинный джентльмен, я согласился и вышел из
комнаты. Мы столько лет спали вместе, и мне стало казаться, что она – часть
меня самого. Тем же вечером я наткнулся на нее возле монастыря урсулинок.
Одинокая фигурка в темноте, бедный бездомный ребенок… Она бросилась навстречу,
прильнула ко мне с отчаянием человека и, вцепившись в мою руку, прошептала так
тихо, что на моем месте вы не расслышали бы ни слова и даже не почувствовали бы
ее легкого дыхания:
«Я не стану спать в нем, если это так тебя огорчает. Мы
всегда будем вместе, Луи. Но понимаешь, я обязательно должна увидеть детский
гробик».
Она придумала план: вдвоем мы пойдем в погребальную контору
и разыграем трагедию в один акт. Я оставлю ее в приемной, выведу гробовщика в
другую комнату и шепотом объясню, что она умирает, что я люблю ее больше жизни
и хочу заказать самый лучший гроб, и, главное, чтобы она ни о чем не
догадалась. Потрясенный гробовщик согласится и приступит к работе. Он будет
представлять себе ее в гробу, ее маленькую головку на белом атласе, и первый
раз за долгие годы слезы польются из его глаз…
«Зачем все это, Клодия?» – отговаривал я ее. Мне было
противно играть в кошки-мышки с беззащитным человеком. Но, как безнадежно
влюбленный, я ни в чем не мог ей отказать. И мы зашли в мастерскую. Клодия
уселась на диванчик в гостиной, развязала ленточки на шляпке и сложила ручки на
коленях с таким видом, будто не имеет никакого представления, о чем я шепчусь с
гробовщиком. Хозяин конторы, учтивый и респектабельный старик негр, поспешно
оттащил меня в сторону, чтобы «малышка» не услышала нас случайно.
«Почему она должна умереть?» – спрашивал он с мольбой,
обращаясь ко мне, словно к Господу Богу.
«У нее больное сердце, ей не суждено жить», – сказал я,
и эти слова отозвались в моей душе какой-то странной тревогой.
Я видел на узком морщинистом лице старика глубокое и
искреннее сострадание. Передо мной вдруг всплыла смутная и неопределенная
картина: необычный свет, движение, звук… кажется, детский плач в удушливой
смрадной комнате. Старик отпирал двери кладовок, показывал мне гробы – черные,
лакированные, инкрустированные серебром. Именно такой и хотела Клодия. Вдруг я
обнаружил, что пячусь к выходу. Я торопливо схватил Клодию за руку и вывел на
улицу.
«Мы обо всем договорились, пойдем, – сказал я
ей. – Кажется, я начинаю сходить с ума!»
Я задыхался, жадно глотал свежий вечерний воздух. Она
посмотрела на меня холодным изучающим взглядом, потом втиснула маленькую ручку
в перчатке в мою ладонь и терпеливо повторила:
«Я так хочу, Луи».
Несколько дней спустя они с Лестатом отправились за готовым
гробом. Они убили гробовщика и оставили мертвое тело посреди пыльных бумаг на
столе. Так в нашей спальне появился детский гроб. Сначала она подолгу
разглядывала его, внимательно, словно это было живое существо, и казалось, что
ей открываются какие-то новые и новые тайны. Но она ни разу в нем не спала.
Спала только со мной.
Она менялась с каждым днем, в ней просыпались и другие, не
менее странные желания и прихоти, хотя сейчас я уже не могу вспомнить все по
порядку. Например, она перестала убивать всех подряд. Она питала особое
пристрастие к бедным и часто упрашивала меня или Лестата отвезти ее в экипаже в
иммигрантские кварталы на берегу реки. Она обожала женщин и детей, о чем с
неподдельной радостью рассказывал мне Лестат. Я сам почти никогда с ней не
ездил, мне было противно, и ничто не могло меня переубедить. К одной семье
Клодия особенно привязалась и по очереди убила их всех. Она полюбила одно
кладбище в пригороде Лафайет и часто бродила там меж каменных надгробий в
поисках жертв – несчастные бездомные оборванцы, напившись на последние гроши
дешевого красного вина, спали в полусгнивших каменных склепах. Лестат был в
восторге; он видел в ней только убийцу. «Инфанта-смерть» называл он ее
восхищенно. Или иначе – «сестренка-смерть», «лапочка-смерть». Для меня у него
тоже было прозвище.
«О, милосердная смерть!» – восклицал он, заламывая руки.
Так взывают к небесам экзальтированные дамы: «О, Боже
милосердный!» В такие минуты мне хотелось его задушить. Но мы не ссорились. Мы
просто не вмешивались в жизнь друг друга. По всем стенам от пола до потолка
тянулись книжные полки, мерцали кожаные переплеты. Это был наш мир – мой и
Клодии, а Лестат купался в роскоши и покупал новые и новые безделушки. Так мы и
жили, пока Клодия не начала задавать вопросы.
Молодой человек нетерпеливо ждал продолжения. Но вампир
молчал. Он молитвенно сложил руки; его белые пальцы светились, как шпиль
колокольни. Казалось, он совсем забыл о собеседнике, с головой уйдя в
воспоминания. Наконец он очнулся и заговорил:
