– Я должен был знать, что рано или поздно это случится.
Должен был заметить признаки приближающихся перемен. Мы с Клодией были так
близки, я так сильно любил ее; просыпался на закате рядом с ней, только она и
смерть делили мое одиночество. Но я жил тогда в постоянном страхе; мне
казалось, что мы ходим по краю огромной черной пропасти, стоит сделать один
неверный шаг, стоит только задуматься, забыться – и разверзнется страшная
бездна; и действительный мир исчезал перед моими глазами, земля
расступалась, черная трещина пересекала Рю-Рояль, дома рассыпались в пыль и
прах; или хуже – город становился прозрачным, неживым, как театральный занавес
из тонкого шелка… Но я отвлекся, простите. О чем же я говорил? Ах да, я не
заметил в Клодии этих тревожных перемен, не хотел ничего замечать, отчаянно
цеплялся за счастье, которое она дарила мне каждую минуту.
А перемены были. Она невзлюбила Лестата и часами
разглядывала его с холодным вниманием. Часто она не отвечала на его вопросы, и
невозможно было понять – то ли она просто не расслышала, то ли вообще не желает
разговаривать с ним. Он принимал это как оскорбление, и хрупкий мир в нашем
доме стал рушиться. Лестат не требовал любви, но не мог смириться с тем, что
его присутствие игнорируют. Однажды он набросился на нее и хотел отшлепать. Я
вынужден был противостоять ему впервые за долгие годы, впервые с тех пор, как
она поселилась с нами.
«Она больше не ребенок, – шептал я ему. – Она
стала женщиной, хотя я не знаю, как это объяснить».
Я уговаривал его не принимать это близко к сердцу, и он с
притворным презрением в свою очередь перестал ее замечать. Но однажды он пришел
ко мне не на шутку встревоженный: она шла за ним по пятам, хотя отказалась идти
на промысел вместе.
«Что с ней творится?» – возмущенно обращался он ко мне,
будто это я произвел ее на свет и должен все про нее знать.
Однажды вечером пропали наши лучшие служанки – мать и дочь.
Кучер, посланный к ним домой, вернулся с известием, что их нигде не нашли.
Вскоре раздался стук в парадную дверь: на пороге стоял отец семейства. Увидев
меня, он отступил назад. Он смотрел на меня с мрачным подозрением. Все смертные
рано или поздно начинали так на нас смотреть, и этот взгляд не сулил им ничего,
кроме смерти. Так бледность предвещает скорый конец больному лихорадкой. Я
постарался объяснить ему, что здесь их нет – ни той, ни другой, – что мы
сами собираемся начать поиски.
«Это ее работа! – злобно прошипел Лестат, когда,
выпроводив гостя, я запер ворота. – Она что-то сделала с ними, она всех
нас подставила. Я заставлю ее все рассказать!»
Он повернулся и, тяжело ступая, пошел по лестнице в дом. Я
знал, что Клодия ушла, незаметно выскользнув на улицу, когда я стоял у ворот. И
знал кое-что еще: слабый запах гниения доносился из заколоченной кухни на
другом конце двора, и я догадывался, что это значит. Могильный смрад тяжелой
струей примешивался к аромату жимолости. Услышав шаги Лестата, уже
спускавшегося вниз, я подошел к низенькой кирпичной постройке и взялся за
полусгнившую дверь. Здесь никогда не готовили еду, никто не входил сюда, и
жимолость облепила стены. Кухня напомнила мне старый каменный склеп. Дверь
легко поддалась, гвозди рассыпались в ржавую пыль; мы вошли в смрадную темноту.
Я услышал сдавленный всхлип Лестата. Они лежали на полу – мать и дочь. Голова
дочери покоилась на материнской груди, мать обнимала ее за плечи. Вокруг кишели
черви. Навстречу нам поднялась туча москитов, и я отогнал их в судорожном
отвращении. Муравьи ползали по закрытым глазам и губам трупов, влажные следы
улиток серебрились в лунном свете, как русла маленьких рек.
«Черт ее возьми!» – выругался Лестат. Я крепко схватил его
за руку и не отпускал.
«Что ты собираешься с ней сделать? – спросил я. –
Что ты можешь с ней сделать? Она давно уже не ребенок и не станет
беспрекословно нам подчиняться. Мы должны объяснить ей, научить ее, как себя
вести».
«Она все прекрасно знает сама! – Он отступил назад,
отряхивая плащ. – Ничуть не хуже нас с тобой! Все эти годы она понимала,
чем можно рисковать, а чем нельзя! Я не позволю ей заниматься подобными вещами
без моего разрешения! Не потерплю этого!»
«Ты что, считаешь себя нашим мэтром? Разве ты учил ее
поступать так? Или, может быть, она сотворила это с моего тихого благословения?
Сильно сомневаюсь. Она видит себя равной нам, а нас – равными друг другу. Мы
должны поговорить с ней по-хорошему, научить ее уважать то, что принадлежит
нам. И нам самим не помешает этому поучиться».
Мне показалось, что он меня понял, хотя и не подал виду.
Повернулся и ушел. В городе он сумел развеяться и возвратился сытый и усталый.
Клодии еще не было. Он лег на кушетку и поинтересовался:
«Ты похоронил их?»
«С ними все кончено, – ответил я, стараясь даже не
думать о том, что их останки сгорели в кухонной печи. – Но остались еще
отец и брат, с ними надо разобраться», – добавил я с опаской: вдруг он
вспылит?
Я хотел поскорее покончить с этим делом и обо всем забыть.
Но Лестат сказал, что отца и брата уже нет в живых: сегодня к ним на ужин
пожаловала смерть, забрала свое и помолилась за упокой их душ.
«Вино, – проворчал он и провел пальцами по
губам. – Они были пьяные. По дороге домой я выстукивал тростью по оградам
забавную мелодию. – Он рассмеялся. – Но я не люблю вина. У меня от
него голова кружится. А у тебя?»
Он посмотрел на меня, и я вынужден был улыбнуться в ответ,
чтобы не испортить ему настроение. Вино развеселило его, он смотрел на меня
спокойно и добродушно. Я наклонился и прошептал:
«Я слышу шаги Клодии. Будь с ней помягче, все уже позади».
Отворилась дверь, и она вошла. Ленты ее шляпки развязались,
маленькие ботинки облепила грязь. Я настороженно следил за ними – Лестат лежал
и ухмылялся, она, казалось, его не замечала. Клодия прижимала к груди букет
белых хризантем, такой огромный, что рядом с ним казалась совсем маленькой. Она
тряхнула головой, шляпка упала на ковер; золотистые волосы рассыпались, в них
запутались белые перья хризантем.
«Завтра День всех святых, – сказала она мне. – Ты
помнишь?»
«Да, конечно», – ответил я.
В этот день все набожные жители Нового Орлеана отправлялись
на кладбища приводить в порядок могилы любимых и близких. Они белили
оштукатуренные стены склепов, обновляли надписи на могильных плитах, осыпали
надгробия цветами. Как раз неподалеку от нашего дома было кладбище Сент-Луи.
Там хоронили самых знатных людей Луизианы, там лежал и мой брат. Возле могил
стояли маленькие чугунные скамейки, чтобы можно было посидеть и поговорить об ушедших
близких, встретиться с другими семьями. Это был большой праздник. Праздник
смерти – на взгляд досужего чужестранца, а на самом деле – торжество будущей
жизни.
