Он долго молчал, потом пододвинулся еще ближе, склонил
голову набок, губы раскрылись, точно он собирался что-то сказать, но он только
улыбнулся и покачал головой, признаваясь, что не понял моих слов.
Но я уже не думал о нем, как и обо всем остальном на свете.
Наступила одна из тех редких минут, когда я вообще ни о чем не думал. Я поднял
голову: дождь кончился, холодный воздух был чист и прозрачен, огни отражались
на мокрой мостовой. Я хотел попасть в Лувр еще до рассвета и сказал об этом
Арману, попросив его помочь мне.
«Но это очень просто», – ответил он. И только удивился,
почему я ждал так долго.
– Вскоре мы уехали из Парижа. Я сказал Арману, что хочу
еще раз побывать на Средиземном море, но не в Греции, о которой так долго
мечтал, а в Египте. Мне хотелось увидеть пустыни, а самое главное – пирамиды и
усыпальницы древних правителей этой страны. Я даже подумывал, что стоит
познакомиться с ворами – охотниками за богатством мертвых фараонов, ведь они
знают гробницы лучше любых ученых. Я собирался забраться в еще не открытые
гробницы, чтобы посмотреть на не тронутые человеком мумии, их одежду и
украшения и настенные рисунки. Арман охотно согласился, и однажды ранним
вечером мы покинули Париж, без прощания и без оглядки.
Но накануне отъезда я зашел в наш номер в гостинице
«Сент-Габриэль». Я хотел забрать кое-какие вещи Клодии и Мадлен, чтобы положить
их в гробы и похоронить на том маленьком кладбище на Монмартре. Я прошел по
пустым комнатам, все было убрано и разложено по местам, и казалось, что Клодия
и Мадлен вот-вот вернутся. Обручальное кольцо Мадлен осталось на маленьком
столике рядом с ее шитьем. Я посмотрел на него, окинул взглядом гостиную и
понял, что задуманное мной лишено всякого смысла. Я ничего не взял, вышел и
тихо притворил за собой дверь.
Но там, в пустом номере, мне вдруг ясно открылась вся
глубина происшедшей со мной перемены. Я шел в Лувр, чтобы примириться со своей
душой, думал, что встречусь с чем-то удивительным и прекрасным и смогу забыть
себя и свою боль. Только эта мысль и поддерживала меня. И вот теперь я стоял на
тротуаре у входа в гостиницу и ждал экипаж; люди суетились вокруг – обычная
вечерняя толпа: нарядные парочки, разносчики газет, носильщики, извозчики… Но я
смотрел на них другими, новыми глазами. Раньше я надеялся, что искусство
поможет мне глубже постичь человеческую душу. Но теперь она не значила для меня
ничего. Ненависти к людям не было во мне – я просто перестал их замечать.
Прекрасные полотна Лувра не имели ничего общего с руками, сотворившими их. Они
были свободны от своих создателей и мертвы. Как разлученная с матерью Клодия,
как фарфоровые куклы Мадлен. Да, эти полотна были похожи на нас. На Клодию, на
Мадлен и на меня самого… Потому что они тоже могли превратиться в пепел.
Часть IV
Вот и конец этой истории. Наверное, вам интересно, что же
случилось с нами потом – что стало с Арманом, где я побывал, что делал. Я скажу
вам: ничего не случилось. Просто мои мысли в последний вечер в Париже оказались
пророческими.
С тех пор я так и не изменился.
Человеческие перемены перестали касаться меня. Я по-прежнему
воспринимал и любил красоту мира, но ничего не мог дать человечеству взамен. Я
поглощал прекрасное, как вампир высасывает кровь. И был доволен, впечатления
переполняли меня. Но я был мертв. Окончательно и бесповоротно. История моей
жизни закончилась в Париже.
Долгое время я считал, что тому виной смерть Клодии, что,
если бы Клодия и Мадлен успели уехать из Парижа и остались бы живы, у нас с
Арманом все могло бы сложиться по-другому. Я бы по-прежнему страдал и любил и
попытался бы отыскать для себя некое подобие смертной жизни, пусть
нечеловеческое, но яркое и разнообразное. Но потом я понял, что это самообман.
Даже если бы Клодия осталась жива и не было бы причин презирать Армана за то,
что он позволил убить ее, все закончилось бы тем же самым. Какая разница –
постигать зло постепенно или столкнуться с ним сразу? Я ничего больше не хотел
и съежился, как паук в пламени спички. И даже Арман, мой постоянный и
единственный спутник, оказался где-то вдали, за завесой, которая отделяла меня
от всего мира. Завесой, похожей на саван.
Я знаю, вы хотите узнать, что же случилось с Арманом. Скоро
рассвет. И я должен успеть рассказать вам, что было дальше. Без этого история
останется незавершенной.
Мы отправились путешествовать. Египет, Греция, Италия, Малая
Азия – куда глаза глядят и куда влечет тяга к искусству. В те годы я мог
смотреть на самые простые вещи: на окно собора, картину в музее, красивую
скульптуру – и время переставало существовать.
И все эти годы во мне жила смутная, но неотступная мечта –
вернуться в Новый Орлеан. Я всегда думал про него. И в тропиках, и в странах,
где растут те же цветы, что в Луизиане, тяга к дому оставалась единственным
моим желанием, выходящим за рамки бесконечного стремления к искусству. Иногда
Арман просил меня отвезти его в Новый Орлеан. Я так редко радовал его, часто и
без предупреждения исчезал и никогда сам не искал его. И подумал: а что, если
поехать в Новый Орлеан только ради него? Мне казалось, так я смогу забыть свой
страх – я боялся, что там, в Новом Орлеане, призрак прежних страданий снова
настигнет меня. Но даже ради него я не решился поехать. Этот страх оказался
сильнее меня: мы отправились в Америку, но поселились в Нью-Йорке. Я откладывал
и откладывал поездку в Новый Орлеан. Но случилось так, что Арман нашел способ
уговорить меня.
Он признался, что Лестат не погиб в Театре вампиров. Я был
уверен, что Лестат мертв, Арман всегда говорил, что все они сгорели. Но
оказалось, это не так. В ту ночь, когда я убежал от Армана и спрятался на
Монмартрском кладбище, Лестат покинул театр. Два вампира, обращенные его же
учителем, помогли ему попасть на корабль до Нового Орлеана.
Не могу передать, какие чувства нахлынули на меня. Конечно,
Арман сказал, что скрывал это от меня, чтобы уберечь от ненужных страданий:
ведь я мог пуститься в далекое путешествие только ради мести. Но мне было все
равно. Той ночью, когда я поджег театр, я думал не о Лестате, а о Сантьяго,
Селесте – о тех, кто убил Клодию. Лестат же вызывал у меня другие чувства, их я
не доверял никому и хотел забыть. Но ненависти среди них не было.
Арман рассказал мне правду о Лестате, и завеса, защищавшая
меня от мира, стала тонкой и прозрачной, и, хотя она не исчезла совсем, я уже
воспринимал сквозь нее Лестата и хотел увидеться с ним. Ведомый этим желанием,
я возвратился в Новый Орлеан.
В том году весна была поздняя. Я вышел из здания вокзала и
сразу понял, что действительно попал домой. Воздух был полон особенным, родным
запахом, и я с необычайной легкостью ступал по гладкой теплой мостовой под знакомыми
дубами, прислушиваясь к живому, беспокойному дыханию ночи.
