За Лестата я не особенно испугался. Я не возлагал на это
приключение никаких надежд, я только ждал, что рано или поздно он появится и
расскажет очередную фантастическую байку. Состоится типичный для Лестата
разговор, поскольку никто не преувеличивает так, как делает это он, рассказывая
о своих нелепейших приключениях. Я не говорю, что он не менялся телами с
человеком, – знаю, что менялся. Я не говорю, что не он разбудил нашу
вселяющую ужас богиню и мать, Акашу, – знаю, что это он. Я не говорю, что
не он растер в пыль наше старое суеверное общество в блистательные годы,
предшествовавшие Французской революции. Я уже рассказывал.
Но меня сводит с ума та манера, в какой он описывает все,
что с ним приключилось, манера связывать один случай с другим, словно каждое из
разрозненных неприятных событий на самом деле – одно из звеньев цепи,
наделенной великим смыслом. Это не так. Это ерунда. Он и сам знает. Но ему
непременно нужно устроить бульварный спектакль, стоит только ушибить палец.
Джеймс Бонд вампиров, Сэм Спейд своих собственных книг!
Рок-певец, провывший на смертной сцене два часа кряду и сошедший со сцены с
кучей пластинок, и по сию ночь подкармливающих его грязные банковские счета.
У него настоящий дар устраивать из несчастья трагедию и
прощать себе все на свете в каждом абзаце исповеди, выходящей из-под его пера.
Нет, я его не виню. Я не могу не злиться из-за того, что он
лежит здесь, в коме, на полу часовни, уставившись перед собой в самодостаточном
молчании, не обращая внимания на созданных им вампиров, окружающих его по той
же причине, что и я: они пришли посмотреть своими глазами, не изменила ли его
кровь Христа, не превратился ли он в грандиозное свидетельство чудесного
перехода в другую сущность. Но я уже скоро до этого дойду.
Я додекламировался до того, что загнал себя в угол. Я знаю,
почему я так его оскорбляю, почему испытываю такое облегчение, вбивая гвозди в
его репутацию, почему стучу обоими кулаками по его величию.
Он слишком многому меня научил. Он довел меня до этого
самого момента, когда я стою здесь и диктую рассказ о своем прошлом, связно и
спокойно, что не удалось бы мне сделать, до того как я пришел ему на помощь в
истории с его драгоценным Мемнохом-дьяволом и уязвимой маленькой Дорой.
Двести лет назад он лишил меня всех иллюзий, всех лживых
оправданий и в голом виде выставил на парижские мостовые, чтобы я искал путь к
красоте звездного света, когда-то мне знакомой и слишком мучительно потерянной.
Но пока мы ждали его в красивой поднебесной квартире над
собором Святого Патрика, я и понятия не имел, сколько еще ему предстоит с меня
сорвать, и я ненавижу его хотя бы за то, что не представляю себе без него свою
душу, и, будучи перед ним в долгу за все, что я есть, за все, что я знаю, я
ничем не могу пробудить его от неподвижного сна.
Но – все по порядку. Что толку спускаться обратно в часовню,
прикасаться к нему и умолять выслушать меня, когда он лежит, словно его
действительно покинул рассудок – покинул и уже не вернется.
Я не могу с этим смириться. И не смирюсь. Я потерял
терпение; я потерял оцепенение, в котором находил прибежище. Это
невыносимо... Но мне нужно продолжать рассказ.
Нужно рассказать тебе, что случилось, когда я увидел Плат,
когда меня поразило солнце, и самое ужасное – о том, что я увидел, когда
наконец пришел к Лестату и приблизился к нему настолько, что смог выпить его
кровь. Да, не следует сбиваться с курса. Теперь я понимаю, зачем он выстраивает
цепь. Не из гордости, правда? Из необходимости. Нельзя рассказывать историю, не
соединяя ее части друг с другом, а мы, бедные сироты уходящего времени, не
знаем другого средства измерения, кроме последовательного. Упав в снежную
черноту, в мир, который хуже вакуума, я ведь тоже потянулся за цепочкой. О
Господи, чего бы я не отдал во время того ужасного вознесения, лишь бы
ухватиться за металлическую цепь!
Он вернулся так неожиданно – к тебе, к Доре, ко мне. На
третье утро, незадолго до рассвета. Я услышал, как внизу, в стеклянной башне,
хлопнули двери, а потом раздался звук, с каждым годом набирающий
сверхъестественную силу, – биение его сердца.
Кто первым поднялся из-за стола? Я застыл от страха. Он
пришел так быстро, вокруг него вились дикие ароматы, запахи леса и сырой земли.
Он пробивался через каждую преграду, словно за ним гнались те, кто похитил его,
однако следом так никто и не появился. Он проник в квартиру один, захлопнул за
собой дверь и предстал перед нами в таком жутком виде, что я и вообразить себе
не мог, никогда еще после его предыдущих поражений не видел я его таким убитым.
С предельной любовью Дора побежала к нему, и с отчаянной,
слишком человеческой потребностью он сжал ее так крепко, что я подумал: еще чуть-чуть
– и он ее раздавит.
– Милый, теперь все хорошо! – закричала она, словно
стараясь, чтобы он ее понял.
Но нам хватило и одного взгляда на него, чтобы осознать, что
все только начинается, хотя перед лицом увиденного мы бормотали те же пустые
слова.
Глава 18
Он вышел прямо из вихря. У него остался один ботинок, вторая
нога была босой, пиджак изорвался, волосы спутались, утыканные колючками,
сухими листьями и головками диких цветов. Он вцепился в плоский сверток
сложенной ткани, прижимая ее к груди, как будто на нем была вышита судьба всего
мира. Но что хуже всего, страшнее всего – его прекрасное лицо лишилось одного
глаза, и вампирские веки, обрамлявшие глазницу, морщились и дрожали, пытаясь
закрыться, отказываясь признавать, что тело, на протяжении всей его вампирской
жизни остававшееся безупречным, ужасным образом изуродовали.
Я хотел обнять его. Я хотел успокоить его, сказать ему, что,
куда был он ни попал, что бы ни произошло, теперь он с нами, в безопасности, но
он никак не мог утихомириться. Глубокое измождение избавило нас от неизбежного
рассказа. Пора было укрыться от любопытного солнца в наших тайных уголках;
придется ждать следующей ночи – тогда он выйдет к нам и расскажет, что
случилось.
Сжимая в руках сверток, отказываясь от помощи, он заперся
наедине со своей раной. У меня не было выбора – пришлось его оставить.
Опускаясь в то утро в свое убежище, обеспечив себе чистую
современную темноту, я плакал и плакал от его вида, как маленький. Ну зачем я
пришел ему на помощь? Почему мне довелось стать свидетелем такого унижения,
когда мою любовь к нему скрепило столько болезненных десятилетий?
Однажды, сто лет назад, он пришел, спотыкаясь, в Театр
вампиров по следам своих детей-ренегатов, кроткого сентиментального Луи и
обреченной девочки, и я не пощадил его, как бы ни испещряли его кожу шрамы
после глупого и неловкого покушения, совершенного Клодией.
