Любой ужас в этом месте становился иллюзией, но главным
кошмаром была личность Бога Воплощенного, позволившего создать эту конечную
школу для тех, кто хочет заслужить право на вход в его рай. Лестат увидел и
это, небеса, миллион раз мелькавшие перед святыми и умирающими, вечно цветущие
деревья и вечно благоуханные цветы, бесконечные хрустальные башни, населенные
счастливыми существами, лишенными плоти, и, наконец, бесчисленные хоры поющих
ангелов.
Старая сказка. Слишком старая. Слишком часто рассказывали
эту сказку – о небесах с распахнутыми воротами, о Творце, озаряющем бесконечным
светом тех, кто карабкался по мифической лестнице, чтобы навеки присоединиться
к небесным придворным.
Сколько смертных, пробуждаясь ото сна, близкого ко сну
небытия, пытались описать те же самые чудеса!
Сколько святых утверждали, что им удалось заметить эти
неописуемые и вечные небеса!
И как хитроумно этот дьявол, Мемнох, изложил свою ситуацию,
умоляя о смертном сострадании к его греху, – он, и только он, противостоял
безжалостному и равнодушному Богу, моля его взглянуть сочувственным взором на
плотскую расу существ, которые своей беззаветной любовью смогли породить души,
заслуживающие его интереса.
Так вот каким было падение Люцифера с неба, как утренней звезды, –
ангела, просившего за сынов и дщерей человеческих, ибо теперь они обладали
ликами и сердцами ангелов.
– Дай им рай, Господи, дай, когда они научатся в моей школе
любить каждое твое творение.
О, этого приключения хватило на целую книгу. «Мемноха-дьявола»
нельзя пересказать в нескольких абзацах.
Но вкратце именно это и обрушилось на мои уши, пока я сидел
в промозглой нью-йоркской квартире, то и дело поглядывая мимо неистовой,
меряющей шагами комнату фигуры Лестата на белое небо, на нескончаемый снег,
изгоняя за его громогласной повестью грохот далекого города и борясь с ужасным
страхом, что во время кульминации его рассказа мне придется его разочаровать.
Напомнить ему, что он всего лишь придал новую, аппетитную форму мистическим
путешествиям тысячи святых.
Значит, кольца вечного огня, описанные поэтом Данте в таких
подробностях, чтобы читателям становилось дурно, искушавшие даже деликатного
Фра Анджелико написать место, где обнаженным, купающимся в пламени смертным
предназначалось страдать вечно, заменила школа.
Школа, место надежды, надежды на искупление, может быть,
настолько грандиозная, что в ней найдется место и для нас, для Детей Ночи,
среди грехов которых насчитывается не меньше грехов, чем у древних ханов или
монголов.
О, как это мило – картина загробной жизни, ужасов
естественного мира, освобожденного от мудрого, но далекого Бога, дьявольского
безрассудства, переданная с небывалым умом.
Если бы это было правдой, если бы все стихи и картины мира
были лишь зеркалами столь обнадеживающего великолепия!
Я мог бы поддаться печали, я мог бы расстроиться до такой
степени, что повесил бы голову и не смотрел на него.
Но один эпизод из его рассказа, эпизод, для него оказавшийся
лишь мимолетной встречей, для меня возвышался над всем остальным, прицепился к моим
мыслям; он продолжал, а я все не мог выбросить из головы, что он, Лестат, испил
кровь самого Христа, направлявшегося на Голгофу. Он, Лестат, разговаривал с
Богом во плоти, по собственной воле избравшим ужасную смерть на кресте. Он,
Лестат, дрожащий, исполненный страха очевидец, оказался на узких пыльных улицах
древнего Иерусалима и видел, как проходит по ним Господь, и наш Господь,
Господь Воплощенный, несущий на плечах привязанный ремнями крест, подставил
горло Лестату, избранному ученику.
Ну и фантазия, просто безумие, а не фантазия. Я и не ожидал,
что меня так заденет какая-то часть его рассказа. Я не ожидал, что у меня будет
гореть в груди, встанет комок в горле, не дающий выговорить ни слова. Это мне
было не нужно. Единственное спасение для моего кровоточащего сердца крылось в
мысли о том, как нелепо, как глупо, что в такой живописной картине – Иерусалим,
пыльная улица, злая толпа, истекающий кровью Господь, избиваемый бичами,
хромающий под тяжестью деревянного креста, – нашлось место для старой милой
легенды о женщине, протянувшей Христу Плат, чтобы утереть его лицо и ослабить
его страдания, тем самым навсегда получив его изображение.
Не нужно быть ученым, Дэвид, чтобы знать: такие святые
изобретались в последующих столетиях другими святыми, как актеры и актрисы для
изображения страстей Христовых в деревенском захолустье. Вероника! Вероника...
Само ее имя означает «подлинная икона».
А наш герой, наш Лестат, наш Прометей, кому сам Бог протянул
этот Плат, сбежал из чудовищного и грандиозного царства рая, ада и основ
христианства с криками «Нет!» и «Не буду!» и вернулся, задыхаясь, пробежав как
безумец под нью-йоркским снегопадом, стремясь только к нам и повернувшись к ним
спиной.
У меня кружилась голова. В моей душе разразилась война. Я не
мог на него смотреть.
Он двигался дальше, вернувшись к разговору о сапфировых
небесах и песне ангелов, споря с самим собой, с тобой, с Дорой, и ваша беседа
начинала напоминать груду осколков. Я больше не мог.
В нем – кровь Христа? Кровь Христа прошла через его губы, его
нечистые губы, его губы живого мертвеца, кровь Христа превратила его в
чудовищную дароносицу? Кровь Христа?
– Позволь мне испить! – неожиданно крикнул я. –
Лестат, дай мне испить, дать мне испить твоей крови, где есть и его
кровь! – Я сам не верил, что говорю так серьезно, так неистово и
отчаянно. – Лестат, позволь мне испить! Дай мне найти его кровь как
языком, так и сердцем. Ну пожалуйста, ты не откажешь мне в одной минуте
близости. А если это был Христос... Если это...
Я не смог закончить.
– Маленький глупый безумец, – сказал он. – Вонзив
в меня зубы, ты узнаешь только то, что каждый из нас узнает, когда смотрит
видения своих жертв. Ты узнаешь то, что я, как мне кажется, видел. Ты узнаешь,
что в моих жилах течет моя кровь, это ты и сейчас знаешь. Ты узнаешь, что я
верю, будто это был Христос, только и всего.
Он разочарованно покачал головой, окинув меня сердитым
взглядом.
– Нет, я ее узнаю, – сказал я. Я поднялся из-за стола,
у меня тряслись руки. – Лестат, не откажи мне в одном-единственном
объятии, и я никогда больше за целую вечность ничего у тебя не попрошу. Дай мне
приложить губы к твоему горлу, дай мне попробовать твой рассказ на вкус, ну же!
– Ты разбиваешь мне сердце, дурачок, – сказал он со
слезами на глазах. – Как всегда.
– Не суди меня! – закричал я.
Он продолжал, обращаясь ко мне одному как мысленно, так и
вслух. Я не знал, слышали ли его остальные. Но я слышал. И не забуду ни единого
слова.
