– Арман, а что, если это действительно кровь Христа, –
спросил он, – а не частица какой-то титанической лжи, что ты обретешь во
мне? Ступай к ранней утренней мессе и схвати себе жертву из тех, кто выходит
из-за алтарной преграды! Прелестная охота, Арман, – питаться исключительно
причастившимися! Любой из них даст тебе кровь Христа. Я тебе объясняю: я не
верю этим духам – богу, Мемноху, этим лжецам; я тебе объясняю: я
отказался! Я не согласился остаться, я сбежал из их проклятой школы, я дрался с
ними и потерял глаз, они вырвали его, злые ангелы, вцепившиеся в меня, когда я
убегал! Тебе нужна кровь Христа? Так иди в темную церковь на ночную мессу,
оттащи, если хочешь, сонного священника от алтаря и выхвати чашу из его
освященных рук. Давай, вперед!
Кровь Христа! – продолжал он, и его лицо превратилось в
один огромный глаз, светящий на меня безжалостным лучом. – Если она во мне
и побывала, эта священная кровь, то мое тело растворило ее и сожгло, как воск
пожирает фитиль свечи. Ты же понимаешь. Что остается от Христа в желудке
верующего, когда он выходит из церкви?
– Нет, – сказал я. – Нет, но мы же не люди! –
прошептал я, пытаясь мягкостью как-то заглушить его злобную горячность. –
Лестат, я узнаю! Это была его кровь, не перешедшие в новое качество хлеб и
вино! Его кровь, Лестат, я пойму, есть она в тебе или нет. Дай мне выпить, я
тебя умоляю. Дай мне выпить, чтобы я смог забыть твой проклятый рассказ со
всеми его подробностями!
Я едва удержался и не набросился на него, чтобы подчинить
своей воле, забыв о его легендарной силе, о его ужасной вспыльчивости. Я схвачу
его и заставлю покориться. Я получу кровь...
Безрассудные, пустые мысли. Весь рассказ безрассуден и пуст,
но я повернулся и злобно прошипел:
– Что же ты не остался? Почему не ушел с Мемнохом, раз он
мог забрать тебя из нашего общего ужасного ада на земле?
– Тебе дали сбежать, – сказал ему ты, Дэвид. Ты вмешался,
успокоив меня еле заметным умоляющим жестом левой руки.
Но у меня не хватало терпения на анализ и неизбежные
толкования. Я не мог выбросить из головы его образ, образ окровавленного
Христа, нашего Господа с привязанным к плечам крестом, и ее, Веронику, этот
милый вымысел с Платом в руках. И как подобная фантазия настолько глубоко
забросила свой крючок?
– Отойдите от меня, все отойдите! – воскликнул
он. – У меня с собой Плат. Я же говорил. Я вынес его с собой из
преисподней Мемноха, хотя все его черти пытались у меня его отобрать.
Я почти ничего не слышал. Плат, настоящий Плат, что еще за
фокус? У меня болела голова. Ночная месса. Если внизу, в соборе Святого
Патрика, ее служили, то мне хотелось туда пойти. Я устал от этой комнаты со
стеклянными стенами, отрезанный от вкуса ветра и неукротимой, освежающей
влажности снега.
Зачем Лестат попятился к стене? Что он вытащил из-за пазухи?
Плат! Новый витиеватый трюк, чтобы подтвердить сказанное и завершить череду
потрясений? Я поднял глаза, обвел взглядом снежную ночь за окном и постепенно
дошел до цели: развернутая ткань, что он поднял ввысь, склонив голову, ткань,
показанная им с таким же почтением, как ее могла бы показывать Вероника.
– Мой Господь! – прошептал я. Весь мир унесся прочь в
клубах невесомого звука и света. – Господь. – Я увидел его лицо, не
нарисованное, не отпечатанное, не элегантно и хитроумно вплетенное в волоконца
тонкой белой ткани, но горящее огнем, не способным разрушить сосуд, хранившей
его жар. Мой Господь, мой оживший господь, мой Господь, мой Христос, человек в
черном, остром, колючем терновом венце, человек с длинными спутанными
коричневыми волосами, испачканный запекшейся кровью, с огромными удивленными
темными глазами, смотрящими прямо на меня, – ласковыми и живыми зеркалами души
Господа, светящимися такой неизмеримой любовью, что перед ней меркнет любая
поэзия, с мягкими, шелковыми губами. Его рот, свидетельствующий о простоте, не
задающий вопросов и не выносящий суждений, приоткрытый, чтобы сделать
беззвучный, мучительный вздох в тот самый момент, когда к нему поднесли Плат,
утишивший его страшные муки.
Я плакал. Я зажал рот рукой, но не мог остановить поток
слов.
– О Христос, мой трагичный Христос! – шептал я. –
Нерукотворный! – Какие жалкие слова, слабые, полные грусти. – Это
человеческое лицо, лицо Бога и Человека. У него идет кровь. Ради Бога
Всемогущего, вы только посмотрите!
Но я не издал ни звука. Я не мог двигаться. Я не мог дышать.
От потрясения я беспомощно упал на колени. Мне хотелось никогда не сводить с
него глаз. Мне вообще больше ничего никогда не хотелось. Только смотреть на
него, и я его увидел, я оглянулся назад, назад, через века, на его лицо при
свете глиняной лампы, горящей в моем доме на Подоле, на его лицо, взирающее на
меня с доски, что я сжимал дрожащими пальцами среди свечей скриптория Печерской
лавры, на его лицо, которого я никогда не видел на великолепных фресках в
Венеции и Флоренции, где я так долго и отчаянно его искал.
В его лице, в мужском лице, присутствовало и божественное,
мой трагичный Бог, когда-то взирающий на меня из рук матери в морозной слякоти
на улице Подола, мой Господь в кровавом величии. Мне было все равно, что
говорила Дора.
Мне было все равно, что она прокричала вслух его священное
имя. Все равно. Я все узнал.
И когда она возвестила о своей вере, когда выхватила Плат из
рук самого Лестата и выбежала с ним из квартиры, я последовал за ней, за ней и
за Платом, хотя в святилище моего сердца я так и не двигался. Я не шелохнулся.
Мой разум охватила полная неподвижность, а что делало мое
тело, не имело значения.
Не имело значения, что Лестат спорил с ней и предупреждал,
чтобы она не смела в это верить, что мы втроем стояли на ступеньках собора, что
с невидимых и бездонных небес как благословение падал снег.
Не имело значения, что скоро встанет солнце, яростный
серебряный шар под пологом тающих облаков. Теперь я мог умереть.
Я увидел его, а все остальное – слова Мемноха и его
воображаемого Бога, мольбы Лестата уходить, спрятаться, пока нас всех не
поглотило утро, – не имело значения. Теперь я мог умереть.
– Нерукотворный, – шептал я.
Вокруг нас у входа собиралась толпа. Восхитительным, сильным
порывом из церкви хлынул теплый воздух. Какая разница?
– Плат! Плат! – кричали они. Они увидели! Они увидели
его лицо. Стихали отчаянные, умоляющие вопли Лестата. Спустилось утро, а с ним
– и грозовой, раскаленный добела свет, перекатываясь через крыши и осадив ночь
тысячей стеклянных стен, постепенно выпуская на свободу свое чудовищное
великолепие.
