В яростном урагане нот я расслышал звучное эхо, отскакивающее
от дерева; расслышал вибрацию гигантской упругой арфы. Я расслышал шипящую
дрожь ее бесчисленных струн. О да, дальше, дальше, дальше, дальше, громче,
жестче – бесконечная чистота и бесконечное совершенство, звенящее и выжатое,
словно ноту использовали как хлыст. И как человеческим рукам удается творить
это волшебство, как они выбивают из клавиш, сделанных из слоновой кости, этот
потоп, эту взбудораженную, громоподобную красоту?
Музыка кончилась. Моя агония была так ужасна, что я мог лишь
закрыть глаза и застонать, застонать из-за того, что лишился этих хрустальных
нот, лишился этой нетронутой чистоты, этого бессловесного звука, тем не менее
поговорившего со мной, умолявшего меня стать свидетелем, умолявшего меня
разделить и понять чужое напряженное и бесконечно требовательное душевное
смятение.
Меня всколыхнул чей-то крик. Я открыл глаза. Комната, где я
стоял, оказалась большой и была набита разрозненными, но дорогими предметами,
картинами в рамах от пола до потолка, коврами с цветочными узорами, разбегавшимися
под изогнутыми ножками современных стульев и столов... И пианино – громадное
пианино, откуда и исходил этот звук, – оно сияло среди этой суматохи
длинной полоской ухмыляющихся белых клавиш: торжество сердца, души и ума.
Передо мной на полу стоял на коленях мальчик-араб с
глянцевыми, коротко стриженными кудрями, в маленькой, но сшитой точно по
размеру джеллабе – в хлопчатобумажном одеянии жителей пустыни. Он сидел,
зажмурившись, обратив к потолку круглое личико, хотя он меня и не видел, сведя
брови, и, отчаянно шевеля губами, выпаливал арабские слова:
– Приди кто угодно – демон, ангел, останови его, ну приходи,
из тьмы. Мне все равно, кем ты будешь, лишь бы у тебя хватило сил и
мстительности. Мне все равно, кто ты, – выйди из света, приди по воле богов,
не терпящих жестоких мерзавцев. Останови его, пока он не убил мою Сибил.
Останови его, тебя вызывает Бенджамин, сын Абдуллы. Возьми в залог мою душу,
возьми мою жизнь, но приходи, приходи! У тебя больше сил, чем у меня, спаси мою
Сибил.
– Тихо! – заорал я. Я задыхался. У меня взмокло лицо. У
меня безудержно дрожали губы. – Что тебе нужно, говори!
Он посмотрел на меня. Он меня увидел. Его круглое
византийское личико словно чудесным образом сошло с церковной фрески, но он был
здесь, он был настоящий, он увидел меня, и именно меня он хотел увидеть.
– Смотри, ты, ангел! – закричал он с арабским
акцентом. – Раскрой пошире свои большие прекрасные глаза!
И я увидел.
До меня мгновенно дошла суть происходящего. Она, молодая
женщина, Сибил, сопротивлялась, цепляясь за пианино, не давая стащить себя с
табурета, стараясь достать пальцами клавиши, плотно сжав рот, хотя через
стиснутые губы прорывался ужасный стон; над плечами летали золотистые волосы.
Ее тряс мужчина, тянул ее, орал на нее и внезапно сильно ударил кулаком, так
что она упала назад, через табурет, перевернувшись через голову, –
нескладный клубок на покрытом ковром полу.
– «Аппассионата», «Аппассионата», – ревел он, настоящий
медведь, темперамент под стать мании величия. – Не буду я слушать, не
буду, не буду, отвяжись от меня, от моей жизни. Это моя жизнь! – Он ревел,
как бык. – Хватит, поиграла!
Мальчик подпрыгнул и схватил меня. Он сжал мои руки, а когда
я уставился на него в недоумении и стряхнул его, он вцепился в мои бархатные
манжеты.
– Останови его, ангел! Останови его, дьявол! Сколько можно
ее бить! Он же ее убьет. Останови его, дьявол, останови, она же хорошая!
Она встала на колени и поползла, скрывая лицо вуалью
спутанных волос. Сбоку на талии виднелось большое пятно подсохшей крови –
пятно, глубоко въевшееся в ткань с цветочными узорами.
Я в возмущении следил, как мужчина отходит. Высокий,
бритоголовый, с налившимися кровью глазами, он заткнул уши руками и осыпал ее
ругательствами:
– Ненормальная, тупая стерва, ненормальная, спятившая
стерва, эгоистка. Мне что, жить нельзя? Нельзя жить по справедливости? У меня
что, своих желаний нет?
Но она опять раскинула руки над клавишами. Она перешла прямо
ко второй части «Аппассионаты», словно ее никто и не прерывал. Ее руки ударяли
по клавишам. Один неистовый залп нот за другим, как будто их написали с одной
только целью: ответить ему, бросить ему вызов, выкрикнуть: «Я не прекращу, не
прекращу!..»
Я знал, что сейчас будет. Он обернулся и окинул ее злобным
взглядом – лишь для того, чтобы довести свою ярость до предела; он широко
раскрыл глаза, рот исказился в гримасе боли. На губах заиграла смертельно
опасная улыбка.
Она раскачивалась на табурете взад-вперед, ее волосы летали
в воздухе, лицо было обращено вверх – ей не приходилось смотреть на клавиши,
управлять движением рук, перебегавших справа налево, ни разу не сбившихся.
Из-за ее плотно сжатых губ послышались тихие отшлифованные
звуки – она напевала мелодию, струящуюся из-под клавиш. Она выгнула спину и
опустила голову, ее волосы упали на разбегающиеся руки. Она продолжала, она
перешла к грому, к уверенности, к отказу, к вызову, к утверждению: да, да, да,
да...
Мужчина сделал шаг в ее сторону.
Обезумевший мальчик в отчаянии бросил меня и метнулся между
ними, но мужчина ударил его сбоку с таким бешенством, что мальчик растянулся на
полу. Однако не успели руки мужчины опуститься на ее плечи – а она уже опять
перешла к первой части «Аппассионаты», – как я схватил его и развернул
лицом к себе.
– Убьешь ее, да? – прошептал я. – Что ж,
посмотрим.
– Да! – воскликнул он, по лицу лился пот, блестели
выпуклые глаза. – Убью! Она раздражает меня до безумия, она меня с ума
сводит, все она, и она умрет! – Слишком взбешенный, чтобы хотя бы
удивиться моему присутствию, он попытался оттолкнуть меня в сторону и вновь
пристально уставился на нее. – Черт тебя подери, Сибил, прекрати эту
музыку, прекрати!
Мелодия и аккорды опять достигли громового темпа. Она
ринулась в атаку.
Я оттолкнул его, схватил левой рукой за плечо, правой
сдвинул подбородок наверх, чтобы не мешал, уткнулся лицом в его горло, разорвал
его и глотнул полившуюся мне в рот кровь. Она оказалась обжигающей, густой,
полной ненависти, полной горечи, полной разбитых надежд и мстительных фантазий.
