Я слушал ее всю первую ночь и вторую, то есть всегда, когда
она была расположена играть. Она могла прерваться на несколько часов, может
быть, шла спать. Потом она начинала заново, и я начинал вместе с ней.
Я следовал трем частям, пока не выучил их, как она сама,
наизусть. Я познакомился с вариациями, которые она вплетала в музыку;
я понял, что она никогда не повторяла ни одну музыкальную фразу дважды.
Я слушал, как меня зовет Бенджамин, я слушал, как звучит его
резкий голосок, очень по-ньюйоркски:
– Ангел, ты с нами еще не закончил. Что нам с ним делать?
Ангел, вернись, я дам тебе сигарет. У меня полно отличных сигарет. Вернись.
Ангел, я пошутил. Я знаю, ты сам достанешь себе сигареты. Но меня правда бесит,
что ты оставил нам покойника, Ангел. Вернись.
Иногда я не слышал их часами. У меня не хватало сил найти их
телепатически, увидеть их глазами друг друга. Нет. Эта сила исчезла. Я лежал в
немой неподвижности, сгорая не только от солнца, но и от всего, что мне
довелось видеть и чувствовать, раненый, пустой, мертвый умом и сердцем, за
исключением моей к ним любви. Очень просто, не правда ли, в самом черном горе
полюбить двух совершенно незнакомых людей – сумасшедшую девушку и озорного
уличного мальчишку, ухаживавшего за ней? Убийство ее брата не имело своей
истории. Браво – и все кончено. У всего остального, что причиняло мне боль,
была история длиной в пятьсот лет.
Наступали часы, когда со мной говорил только город,
огромный, гремящий, грохочущий, шелестящий город Нью-Йорк, с вечно лязгающим,
несмотря на глубочайшие сугробы, транспортом, с нагромождением слоев голосов и
жизней, достигающих той возвышенности, где лежал я, и поднимающихся над нею, до
таких пределов, которых до настоящего времени мир и не видывал.
Я узнавал разные вещи, но не знал, что с ними делать. Я
знал, что укрывший меня слой снега стал еще глубже, еще тверже, и не понимал,
как такая вещь, как лед, может уберечь от солнечных лучей.
Конечно, я должен умереть, думал я. Если не сегодня, когда
встанет солнце, то завтра. Я вспоминал, как Лестат поднял Плат. Я вспоминал его
лицо. Но рвение покинуло меня. Покинула и всякая надежда. Каждое утро я думал,
что непременно умру. Но не умирал.
Внизу, в далеком городе, я слышал других представителей
нашей породы. Я не старался услышать их специально, поэтому до меня долетали не
мысли их, но отдельные фразы. Там были Лестат и Дэвид. Лестат и Дэвид считали
меня мертвым. Лестат и Дэвид меня оплакивали. Но Лестата преследовали куда
более страшные кошмары, потому что Дора, а с ней и весь мир забрали Плат, и
город теперь наводнили верующие. Собору с трудом удавалось контролировать
толпу.
Приходили и другие бессмертные, молодые, слабые и, что самое
жуткое, очень древние; желая рассмотреть это чудо, они проскальзывали в церковь
ночью среди смертных верующих и безумными глазами взирали на Плат.
Иногда они говорили о бедном Армане, или о храбром Армане,
или о святом Армане, кто, в своей преданности распятому Христу, сгорел заживо
на самом пороге церкви!
Иногда они поступали так же, как я. И в тот момент, когда
солнце уже вот-вот готовилось встать, мне приходилось их слушать, слушать их
последние отчаянные молитвы в ожидании смертоносного света. Справились ли они
лучше, чем я? Нашли ли они убежище в объятиях Бога? Или они кричали в агонии, в
агонии, которую переживал я, не вынося ожогов и не имея возможности
вырваться, – останки в переулках или на далеких крышах? Нет, они приходили
и уходили, какой бы ни была их судьба.
Как все это было бледно, как далеко. Я так переживал, что
Лестат нашел время оплакивать меня, но мне суждено умереть. Рано или поздно я
все равно умру. Что бы я ни увидел в тот момент, когда я поднялся к солнцу, все
утратило смысл. Мне предстояло умереть. Вот и все.
Пронзая снежную ночь, электронные голоса вещали о чуде, о
том, что лик Христа на льняном Плате исцеляет больных и оставляет отпечаток,
если к нему приложить другую ткань. Дальше следовали споры священников и
скептиков, настоящий гул.
Я не искал смысла. Я мучился. Я горел. Я не мог открыть
глаза, а если пытался, ресницы царапали их, и становилось невыносимо больно. Я
ждал ее в темноте.
Рано или поздно неизменно начинала звучать ее потрясающая
музыка, с новыми, чудесными вариациями, и тогда я ни о чем не задумывался – ни
о тайне моего местонахождения, ни о том, что намерены делать Лестат и Дэвид.
Только на седьмую, кажется, ночь мои органы восприятия
окончательно восстановились, и тогда я понял весь ужас своего положения.
Лестат ушел. Дэвид тоже. Церковь заперли. Из бормотания
смертных вскоре стало ясно, что Плат увезли.
Я слышал мысли всего города, невыносимый гул. Я отгородился
от него, опасаясь, что, поймав хотя бы одну искру моей телепатии, какой-нибудь
бессмертный бродяга решит меня приютить. Я не вынес бы и мысли о том, что
бессмертные незнакомцы попытаются меня спасти. Я не вынес бы и мысли об их
лицах, их расспросах, возможном участии или безжалостном равнодушии. Я
скрывался от них, свернувшись в своей потрескавшейся, натянувшейся коже. Но я
все равно их слышал, как слышал окружающие их смертные голоса – они говорили о
чудесах, искуплении и любви Христа.
Кроме того, мне было о чем подумать – о моем затруднительном
положении и о том, как все получилось.
Я лежал на крыше. Я оказался там в результате падения, но не
под открытым небом, как я надеялся – или предполагал. Напротив, мое тело
свалилось с покатого металлического листа и укрылось под рваным ржавым навесом,
где его неоднократно засыпало заметенным ветром снегом. Как я сюда попал? Можно
было только догадываться.
По собственной воле с первым взрывом моей крови на утреннем
солнце я поднялся вверх, наверное, на максимально доступное мне расстояние.
Веками я знал, как взбираться на воздушные высоты и передвигаться на них, но
никогда не доходил до теоретически возможного предела, однако в моем ревностном
стремлении к смерти я напряг все силы, чтобы взлететь к небесам. Упал я с
величайшей высоты.
Подо мной находилось пустое, брошенное, опасное здание, без
отопления и без света.
Ни звука не доносилось со стороны его полых металлических
лестничных пролетов или раздолбанных, рассыпающихся комнат. Только ветер подчас
играл на здании, как на гигантском органе, и, когда Сибил покидала свое
пианино, я слушал эту музыку, изгоняя насыщенную какофонию окружавшего меня
сверху, снизу и со всех сторон города.
