Они бродили по городской лаборатории криминалистики. И хотя
они не торопились набирать в тяжелые портфели документы, волнение заставляло их
поскорее вытащить из холодильных установок останки тех вампиров, кто последовал
моему примеру и сдался на милость солнца.
Естественно, они занимались конфискацией материалов, какими
располагал о нас мир. Они вычерпывали останки. Они перекладывали останки из
похожих на гробы ящиков и с блестящих серебряных подносов в простые пластиковые
пакеты. Целые кости, пепел, зубы, ну да, даже зубы, – все сметали они в
эти мешки. А потом из ящиков для картотеки они извлекли образцы сохранившейся
одежды.
У меня заколотилось сердце. Я пошевелился во льду, и лед
заговорил в ответ. Нет, успокойся, сердце. Это мои кружева, мои личные кружева,
плотные венецианские кружева, обгоревшие на краях, и несколько обрезков
фиолетово-красного бархата! Да, именно мои жалкие одежды достали они из
пронумерованного отделения каталога и сунули в пакет.
Мариус остановился. Я отвернулся – и физически, и мысленно.
Не смотри на меня. Стоит тебе увидеть меня, прийти сюда, и, клянусь Богом, я...
Что? У меня нет сил даже пошевелиться. У меня нет сил скрыться. О Сибил,
пожалуйста, поиграй, мне нужно скрыться.
Но потом, припомнив, что он – мой создатель, что он способен
выследить меня только через более слабый и более одурманенный разум своего
спутника, Сантино, я почувствовал, что мое сердце успокаивается.
Из хранилища недавних воспоминаний я извлек ее музыку, я
окружил ее цифрами, числами, датами, каждым из мелких детритов, пронесенных
мной к ней сквозь века: что ее милый шедевр написал Бетховен, что он называется
«Соната № 23, фа-минор, опус 57». Вот об этом и думай. Думай о вымышленной ночи
в холодной Вене, вымышленной, поскольку на самом деле я в этом не разбирался,
думай, как он писал музыку шумным, царапающим бумагу пером, звуков которого
сам, наверное, не слышал. Думай, какие гроши ему платили. И думай с улыбкой,
да, с болезненной режущей улыбкой, от которой по лицу течет кровь, как ему
поставляли пианино за пианино – так мощно, так требовательно, так яростно бил
он по клавишам.
И какую подходящую дочь получил он в лице симпатичной Сибил
– устрашающая сила ее ударов по клавишам наверняка привела бы его в восторг,
доведись ему заглянуть в будущее и отыскать среди неистовых студентов и
поклонников одну конкретную одержимую девушку.
Сегодня было теплее. Лед начал таять. В этом сомневаться не
приходилось Я сжал губы и еще раз поднял правую руку. Теперь над ней появилась
выемка, и я мог шевелить пальцами.
Но они не шли у меня из головы, невероятная пара – тот, кто
создал меня, и тот, кто пытался его уничтожить, Мариус и Сантино. Я должен был
вернуться. Я осторожно выслал слабый, пробный луч мысли. И через мгновение я их
выследил.
Они стояли перед сжигателем мусора в недрах здания и бросали
в его жадную пасть все собранные ими улики; пакет за пакетом скручивался и
потрескивал в пламени.
Как странно. Разве им самим не хотелось посмотреть на эти
фрагменты в микроскоп? Но другие представители нашего рода наверняка уже это
проделывали, и зачем смотреть на кости и зубы тех, кто спекся в аду, если можно
срезать с собственной руки бледную белую ткань и поместить срез на стекло, в то
время как рука по волшебству исцелится, как исцеляюсь я даже в настоящий
момент.
Я не отпускал видение. Я увидел туманный подвал, где они
стояли. Я увидел над их головами низкие балки. Собрав все силы для проекции
взгляда, я увидел лицо Сантино, расстроенное, мягкое лицо того, кто разбил
вдребезги единственную выпавшую на мою долю юность. Я увидел, что мой бывший
господин почти печально взирает на огонь.
– Кончено, – тихим властным голосом сказал Мариус
своему спутнику, обращаясь к нему на безупречном итальянском языке. – Не
представляю себе, что еще можно сделать.
– Взломать Ватикан и похитить Плат, – ответил
Сантино. – Какое право они имеют забирать такую вещь?
Я мог только наблюдать за реакцией Мариуса – за его
внезапным потрясением и последующей вежливой, сдержанной улыбкой.
– Зачем? – спросил он, словно не имел от Сантино
секретов. – Что нам до Плата, друг мой? Ты считаешь, он приведет его в
чувство? Прости меня, Сантино, но ты еще так молод!
В чувство... Приведет его в чувство. Значит, это про
Лестата. Единственное возможное значение. Я решил зайти еще дальше. Я
просмотрел мысли Сантино в поисках того, что было ему известно, и отшатнулся в
ужасе, но увиденного не выпускал.
Лестат, мой Лестат – ведь он никогда не был их
Лестатом? – мой Лестат в результате обезумел из-за этой ужасной саги и
стал пленником древнейшей представительницы нашего рода, постановившей, что,
если он не прекратит мутить воду, подразумевая, естественно, тайну о нашем
существовании, его уничтожат способом, доступным только Старейшим, и никто не
смеет умолять за него ни под каким предлогом.
Нет, такого не может быть! Я извивался и ворочался. По моему
телу бежали волны боли, красные, фиолетовые, пульсирующие оранжевым светом. С
момента своего падения я не видел таких цветов. Рассудок возвращался ко мне, но
что ему досталось? Лестата уничтожат! Лестат в плену, как я сам, много веков
назад, под Римом, в катакомбах Сантино. О Господи, это хуже, чем солнечный
огонь, хуже, чем смотреть, как брат-подонок бьет Сибил по личику со сливовыми
щеками и отталкивает ее от пианино, сбивая с ног.
Но я нарвался на неприятности.
– Идем, пора выбираться отсюда, – сказал
Сантино. – Что-то здесь не так, я что-то чувствую, но не могу объяснить.
Такое впечатление, что с нами здесь кто-то еще, но его здесь нет. Такое
впечатление, что равное мне по силе существо расслышало мои шаги за многие
мили.
Мариус выглядел доброжелательным и любопытным, он совсем не
встревожился.
– Нью-Йорк сегодня принадлежит нам, – легко сказал он.
И со смутным страхом заглянул напоследок в печь. – Если только дух,
цепляющийся за жизнь, не держится за его бархат и кружева.
Я закрыл глаза. О Господи, как бы мне закрыть еще и мысли!
Захлопнуть поплотнее.
Его голос не умолкал, пронзая раковину моего сознания в том
месте, где она успела размягчиться.
– Но я никогда не верил в такие вещи, – сказал
он. – Мы сами в некоторой степени евхаристия – как ты думаешь? Будучи
телом и кровью таинственного бога до того момента, пока держимся избранной нами
формы. Что такое прядь рыжих волос и обрывки обожженных кружев? Его нет.
– Я тебя не понимаю, – мягко признался Сантино. –
Но если ты считаешь, что я никогда его не любил, ты глубоко, глубоко
заблуждаешься.
