– А как же, он о себе неплохо заботился, – хмыкнул
Бенджи. – Знаешь, часы-то стоят тысяч пять.
– Помолчи насчет часов, – сказала она. – Нам его
вещи не нужны. – Она взглянула на меня еще раз. – Арман, ты даже
сейчас меняешься. У тебя наливается лицо.
– Да, и болит, – ответил я. – Подождите меня.
Приготовьте мне темную комнату. Я вернусь, как только поем. Сейчас мне нужно
есть, есть и есть, чтобы вылечить оставшиеся шрамы. Откройте мне дверь.
– Дай-ка я посмотрю, нет ли кого за дверью, – сказал
Бенджи и послушно помчался к выходу.
Я вышел в коридор, с легкостью неся на себе жалкий труп, чьи
белые руки, свисая вниз, болтались и иногда меня задевали.
Ну и вид у меня был в той большой одежде. Должно быть, я
производил впечатление сумасшедшего, поэтически настроенного школьника,
совершившего налет на дорогие магазины за самыми изысканными тряпками, а теперь,
надев красивые новые ботинки, спешившего на поиски рок-групп.
– Там никого нет, мой маленький друг, – сказал
я. – Три часа ночи, весь отель спит. И если разум мне не изменяет, там, в
конце холла, есть дверь, ведущая на пожарную лестницу. Верно? На пожарной
лестнице тоже никого нет.
– Умный Арман, ты меня восхищаешь! – воскликнул он,
щуря черные глазки. Он беззвучно подпрыгивал по устланному ковром полу. –
Отдай мне часы! – прошептал он.
– Нет, – ответил я. – Она права. Она богата, я
тоже, и ты тоже. Не попрошайничай.
– Арман, мы будем тебя ждать, – сказала Сибил, стоя в
дверях. – Бенджи, немедленно домой!
– Нет, ты только послушай, она проснулась! Как мы
заговорили! «Бенджи, немедленно домой! Эй, солнышко, разве тебе нечем заняться?
Не хочешь, например, на пианино поиграть?»
Она невольно залилась еле слышным смехом. Я улыбнулся.
Странная парочка. Они не понимали, что происходит у них под носом. Типичное
явление для этого века. Я недоумевал, когда же они прозреют, а прозрев,
закричат.
– До свидания, дорогие мои, – сказал я. –
Подготовьтесь к моему приходу.
– Арман, ты же вернешься. – В ее глазах стояли
слезы. – Обещай мне.
Я был потрясен.
– Сибил, – сказал я. – Что за фразу женщинам так
часто хочется слышать, но так долго приходится ждать? Я люблю тебя.
Я оставил их и помчался вниз по лестнице, перекинув его на
другое плечо, когда слишком больно стало нести. Боль проходила по мне волнами.
Меня ошпарил холодный уличный воздух.
– Крови... – прошептал я. А с ним что делать? Он
слишком голый, чтобы тащить его по Пятой авеню.
Я сорвал с него часы, потому что они оставались единственной
уликой, по которой его можно было опознать, и, хотя меня чуть не вырвало от
отвращения, вызванного близостью со зловонными останками, я потянул его за
собой за руку, очень быстро, по глухому переулку, затем по узкой улице, потом
по очередному тротуару.
Я бежал прямо навстречу ледяному ветру, не оглядываясь на
редкие неповоротливые силуэты, которые ковыляли мимо меня в мокрой темноте, и
не останавливаясь, чтобы получше рассмотреть одну-единственную машину, ползущую
по блестящему сырому асфальту.
Я преодолел два квартала за несколько секунд и, найдя
подходящий переулок с высокими воротами, преграждавшими путь запоздалым нищим,
быстро взобрался по решетке и забросил тушу в самый его конец. Она упала в
тающий снег.
Теперь нужно было найти кровь. Времени на старые игры не
оставалось – приманивать желающих умереть, тех, кто вожделеет моего поцелуя,
тех, кто уже влюблен в неизведанную, далекую страну смерти.
Пришлось идти характерно неровным шагом, спотыкаться,
завесив лицо длинными волосами, – болтающийся шелковый пиджак, подогнутые
брюки: бедный ослепленный подросток, отличная мишень для револьвера, ножа,
кулака. Долго ждать не пришлось.
Первым был пьяный прогуливающийся негодяй, засыпавший меня
вопросами, прежде чем достать сверкающее лезвие и попробовать воткнуть его в
мое тело. Прижав его к стене дома, я пил его кровь, как обжора.
Вторым стал заурядный отчаянный юноша, весь в гноящихся
ссадинах. Он уже совершил два убийства ради героина, необходимого ему так же
сильно, как мне – его обреченная кровь. Я пил уже медленнее.
Самые толстые, самые страшные шрамы без сопротивления не
сдавались – они зудели, дрожали и таяли лишь постепенно. Но жажда, жажда не
прекращалась. Мои внутренности пенились, словно пожирая сами себя. Глаза
пульсировали от боли.
Но холодный мокрый город, терзаемый мучительным шумом, на
глазах становился ярче. Я слышал голоса на расстоянии многих кварталов, слышал
маленькие электронные колонки в высотных зданиях. За расступающимися облаками я
увидел настоящие бесчисленные звезды. Я почти пришел в себя.
Так кто же придет еще, думал я, в этот тихий и безлюдный
предрассветный час, когда на теплеющем воздухе тает снег, неоновые огни
тускнеют, а мокрые газеты носятся, как листья в замерзшем лесу? Я достал все
бесценные предметы, принадлежавшие моей первой жертве, и рассовал их в разных
местах по глубоким пустым мусорным бакам.
Последний убийца, да, пожалуйста, судьба, пришли мне его,
пока еще есть время; и в самом деле он пришел, проклятый дурак, вылез из
машины, пока водитель ждал его, не глуша мотор.
– Черт, что так долго? – наконец спросил водитель.
– Ничего, – ответил я, роняя его друга на землю. Я
просунул голову в машину, чтобы рассмотреть его. Такой же порочный дурак, как и
его спутник. Он поднял руку, беспомощно, слишком поздно. Я опрокинул его на
кожаное сиденье и пил теперь ради грубого удовольствия, ради сладостного,
безумного наслаждения.
Я медленно шел по ночному городу, раскинув руки, подняв
глаза к небесам.
Из разбросанных по блестящей улице черных решеток валил
белоснежный дым. На синевато-серых тротуарах сверкала фантастическая выставка
мусора в сверкающих пластиковых пакетах.
Нежные крошечные деревья с вечнозелеными листьями, ночью
похожими на короткие ярко-зеленые штрихи, сделанные пером, склонили свои
стволы-лепестки под гнетом воющего ветра. Куда ни глянь, за высокими чистыми
стеклянными дверьми гранитных фасадов скрывалось лучащееся великолепие богатых
вестибюлей. В витринах демонстрировались искрящиеся бриллианты, глянцевитые
меха, элегантные костюмы и платья на безликих оловянных манекенах с пышными
прическами.
Собор стоял, безмолвный и темный, с покрытыми инеем
башенками и старинными остроконечными арками, на том же самом чистом тротуаре,
что и в то утро, когда меня застигло солнце.
