Я поцеловал ее ароматные локоны и нежную шею, перехватил
детскую улыбку и сверкнувший взгляд, а она продолжала играть, запрокинув
голову, прикоснувшись ею к моей одежде.
Я обхватил ладонями ее шею. Ее гибкое тело прислонилось ко
мне. Я скрестил руки на ее талии и почувствовал, как в моих уютных объятиях
вслед за стремительными пальцами двигаются ее плечи.
Я осмелился, сжав губы, тихим шепотом напеть мелодию, и она
запела вместе со мной.
– «Аппассионата», – прошептал я ей на ухо. Я плакал. Я
не хотел пачкать ее кровью. Она была слишком чистая, слишком красивая. Я
отвернулся. Она бросилась вперед. Руки забарабанили громовую концовку. Резко
наступила тишина, хрустальная, как сама музыка. Она повернулась, обняла меня,
крепко сжала и произнесла слова, которых ни один смертный не говорил мне за всю
мою долгую бессмертную жизнь:
– Арман, я люблю тебя.
Глава 23
Стоит ли и говорить, что они – идеальные спутники? Никто из
них не обращает внимания на убийства. Я не мог бы объяснить этого даже ради спасения
собственной жизни. Их волнуют другие вещи: мир во всем мире, бедные страдающие
бездомные в холодном Нью-Йорке идущей на спад зимой, цены на лекарства для
больных, как ужасно, что Израиль и Палестина без конца воюют друг с другом. Но
они и на секунду не задумались об ужасах, случившихся на их глазах. Им все
равно, что я каждую ночь убиваю ради крови, что я питаюсь только кровью, ничем
иным, что я по самой своей природе связан с уничтожением людей.
Они ни на секунду не задумались о мертвом брате (его, кстати,
звали Фоксом, а фамилию моей прекрасной дочери лучше не упоминать).
Кстати, если этот текст когда-нибудь выйдет в свет, в
реальный мир, необходимо изменить как ее имя, так и имя Бенджамина.
Однако не это меня сейчас волнует. Я не могу думать о судьбе
этих страниц в ином свете, кроме как что они в основном предназначены для нее.
Я уже упоминал об этом, и если мне будет позволено дать им название, я
озаглавлю их «Симфония для Сибил».
Нет, пойми, пожалуйста, что Бенджика я люблю не меньше. Дело
в том, что я не испытываю настолько всепоглощающей потребности оберегать его. Я
знаю, что Бенджи проживет грандиозную, полную приключений жизнь, что бы ни
случилось со мной, с Сибил или даже с нашими временами. Такова его гибкая и
выносливая природа бедуина. Он – истинное дитя палаток и диких песков, хотя в
его случае домом служил унылый спаленный квартал лачуг на окраине Иерусалима,
где он убеждал туристов за несоразмерную цену позировать вместе с ним и с
грязным огрызающимся верблюдом.
Фокс откровенно похитил его на преступных условиях
долгосрочной аренды, за что заплатил пять тысяч долларов. К сделке
присовокупили сфабрикованный паспорт эмигранта. Он был, несомненно, гениальным
представителем своего племени, со смешанным чувством относился к возвращению
домой и на нью-йоркских улицах научился воровать, курить и ругаться, именно в
этом порядке. Хотя он клялся всем на свете, что не умеет читать, выяснилось,
что все-таки умеет, чем он и занялся как одержимый, как только я начал
забрасывать его книгами.
Фактически он умел читать по-английски, по-арабски и на
иврите, поскольку у себя на родине читал на этих языках газеты с незапамятных
времен.
Он любил заботиться о Сибил. Он присматривал, чтобы она ела,
пила молоко, принимала ванну и переодевалась, поскольку ее совершенно не
интересовали подобные рутинные мероприятия. Он гордился тем, что своим умом
может раздобыть для нее все необходимое, что бы с ней ни происходило.
Он стал ее представителем в отеле: раздавал чаевые, вел все
переговоры с портье, включая и удивительно тонко сплетенную ложь о
местонахождении покойного Фокса, который в нескончаемой саге Бенджика
превратился в прославленного путешественника и фотографа-любителя; он приглашал
настройщика, которого приходилось вызывать раз в неделю, так как пианино стояло
у окна на солнце и на холоде, а Сибил при этом била по клавишам с яростью,
удивившей бы самого Бетховена. Он звонил по телефону в банк, где весь персонал
считал его старшим братом, Давидом, а потом являлся за наличными к окошечку
кассы в качестве маленького Бенджамина.
Через несколько ночей разговоров я убедился, что могу дать
ему такое же превосходное образование, как то, что дал мне Мариус, и что в
результате он должен получить возможность выбрать любой университет, профессию
или любительское занятие умственной природы. Я не раскрывал свои карты. Но к
концу недели я мечтал, чтобы он попал в частную школу, откуда он выйдет в синем
блейзере с золотыми пуговицами, чтобы покорить жителей американского Восточного
побережья.
Я люблю его до такой степени, что разорву на части любого,
кто осмелится прикоснуться к нему хоть пальцем.
Но с Сибил нас связывает симпатия, которая иногда не
посещает как смертных, так и бессмертных на протяжении всей жизни. Я понимаю
Сибил. Я ее знаю. Я понял ее в тот момент, когда впервые услышал ее игру,
понимаю и сейчас, и если бы она не находилась под защитой Мариуса, я бы здесь с
тобой не разговаривал. На протяжении всей жизни Сибил я никогда с ней не
расстанусь и дам ей все, о чем она ни попросит.
Когда Сибил умрет, а это неизбежно, я испытаю невыразимую
боль. Но это придется перенести. В этом вопросе у меня нет выбора. Я уже не
тот, кем был, когда увидел Плат Вероники, когда вышел на солнце.
Я другой, и этот другой беспредельно и окончательно полюбил
Сибил и Бенджамина. Отступать мне нельзя.
Конечно, я прекрасно сознаю, что питаюсь этой любовью; став
счастливее, чем когда-либо прежде за всю свою бессмертную жизнь, я набрался сил
от своих спутников. Эта ситуация слишком идеальна, чтобы считать ее не чистой
случайностью, а чем-то иным.
Сибил не безумна. Это чрезвычайно далеко от истины, и я
воображаю, что прекрасно ее понимаю. С того момента, когда она впервые
прикоснулась руками к роялю, остальное ей стало не нужно. И ее «карьера», так
благородно спланированная для нее гордыми родителями и сгорающим от амбиций
Фоксом, никогда не имела для нее особенного значения.
Будь она бедна, терпи она лишения, признание публики,
наверное, стало бы неотъемлемой частью ее романа с музыкой, давая ей
необходимую возможность бежать от ужасной западни жизненной обыденности и
рутины. Но бедной она никогда не была. И она до глубины души остается абсолютно
равнодушной, услышат люди ее музыку или нет.
Ей нужно только слышать ее самой и знать, что она не
беспокоит окружающих.
В том старом отеле, где комнаты в основном сдаются на
несколько дней, где лишь горстка жильцов настолько богаты, что могут позволить
себе жить там годами, как семья Сибил, она имеет возможность играть без конца и
никого не беспокоить.
