С Бенджи и Сибил я снова воссоединился с миром, чего не
случалось с тех пор, как меня покинул единственный созданный мной вампир,
Дэниел Маллой. Моя любовь к Дэниелу всегда оставалась несколько нечестной, а
также сплеталась с моей ненавистью к миру в целом и смятением перед лицом
современного мира, который начал открываться передо мной в тот момент, когда в
конце восемнадцатого века я вышел из вырытых под Парижем катакомб.
Сам Дэниел считал, что ему этот мир ни к чему, он пришел ко
мне, когда жаждал Темной Крови, когда в его мозгу плавали мрачные гротескные
истории, рассказанные ему Луи де Пон-дю-Лаком. Забросав его охапками
всевозможных богатств, я добился только того, что его тошнило от смертных
сластей, и в результате он отвернулся от предложенной мной роскоши,
превратившись в изгоя. Бродя в полубезумном состоянии по улицам, одетый в
лохмотья, он отказался от мира до такой степени, что стоял на пороге смерти, а
я, существо слабое, испорченное, терзаемое его красотой, вожделея живого
человека, а не того вампира, каким он мог бы стать, перенес его к нам, исполнив
Темный Ритуал только потому, что иначе он бы умер.
После этого я не стал для него вторым Мариусом. Все вышло в
точности как я предполагал: в глубине души он ненавидел меня за то, что я
сделал его живым мертвецом, за то, что в одну ночь превратил его как в
бессмертного, так и в типичного убийцу.
Смертным человеком он не представлял себе, какую цену мы
платим за свое существование, и правду знать не хотел; он бежал от нее в
беспокойные сны и злобные странствия.
Случилось то, чего я и боялся. Сделав его своим товарищем, я
получил любовника, все яснее видевшего во мне чудовище.
У нас так и не было периода невинности, у нас не было весны.
У нас не было ни единого шанса, какие бы нас ни окружали прекрасные сумеречные
сады. Наши души были настроены на разные волны, наши желания пересекались, а
зерно нашей взаимной неприязни попало в слишком благодатную почву, чтобы не
зацвести. Сейчас все по-другому.
Два месяца я прожил в Нью-Йорке с Сибил и Бенджи, прожил
так, как никогда не жил с тех давно прошедших ночей с Мариусом в Венеции.
Я, кажется, уже говорил, что Сибил богата, но она не умеет
пользоваться этим богатством: доходы идут на оплату ее непомерных апартаментов
и ежедневного питания в номере, остаток идет на дорогую одежду, билеты на
симфонические концерты и некоторые стихийные траты и шалости.
Я невероятно богат. Так что первым делом я с удовольствием
осыпал Сибил и Бенджика роскошью, которой прежде осыпал Дэниела Маллоя, но с
куда большей пользой. Им это понравилось.
Когда Сибил не играет на пианино, она совершенно не
возражает против того, чтобы пойти со мной и Бенджи в кино, на симфонический
концерт или в оперу. Ей нравится балет, она любит водить Бенджика в самые
лучшие рестораны, где он прославился среди официантов своим резким энергичным
голоском и распевной манерой совершать набеги на названия блюд, французских и
итальянских, заказывая коллекционные вина, которые ему наливались
беспрекословно, невзирая на полные добрых намерений законы, запрещающие подавать
детям спиртное. Мне, конечно, это тоже очень нравится, и я с восторгом
обнаружил, что у Сибил появилась игривая привычка одевать меня, выискивать
куртки, рубашки и тому подобное из кип одежды на полках, быстро указывая
пальцем на понравившуюся вещь, а также выбирать на бархатных подставках
всевозможные кольца с дорогими камнями, запонки, цепочки, крошечные распятия из
золота и рубинов, золотые скрепки для денег и так далее.
Я в совершенстве освоил эту игру с Дэниелом Маллоем. Сибил
играет в нее со мной по-своему, мечтательно, пока я улаживаю утомительные дела
с кассиром.
Я, в свою очередь, получаю огромное удовольствие, таская за
собой Бенджика, как куклу, и заставляя его иногда одеваться в дорогое западное
платье хотя бы на один-два часа.
Мы представляем собой поразительную троицу, когда обедаем
втроем в «Лютеции» или в «Искрах» (я, разумеется, не обедаю): Бенджи в
безупречных одеждах пустыни или в отлично сидящем пиджачке с узкими отворотами,
в белой рубашке на пуговицах и ярком галстуке, я в своем вполне приемлемом
старинном бархате, со стоячими воротниками из старых рассыпающихся кружев и
Сибил в очаровательном платье из тех рекой льющихся из ее шкафа туалетов, что
покупали ей мама и Фокс, облегающих ее пышную грудь и тонкую талию, обязательно
волшебным образом развевающихся вокруг длинных ног и достаточно коротких, чтобы
обнажать великолепный изгиб ее упругих икр, когда она надевает на обтянутые
темными чулками ноги туфли с каблучками-шпильками. Коротко подстриженная шапка
кудрей Бенджика – византийский нимб вокруг загадочного темного личика,
развевающиеся волны ее распущенных волос и мои локоны, вернувшиеся в прежнее
состояние, какими они были в эпоху Возрождения: копна длинных неуправляемых
прядей, предмет моей тайной тщеславной гордости в те времена.
С Бенджи мое главное наслаждение – это обучение. С самого
начала мы завели основательные разговоры об истории, обо всем мире, в
результате растянулись на ковре, разглядывая карты, обсуждая общий прогресс
Востока и Запада, неизбежное влияние климата, культуры и географии на
человеческую историю. Во время новостных передач по телевизору Бенджи
самозабвенно бормочет, называет каждую знаменитость интимно, по имени, гневно
стучит кулаком, узнав о действиях мировых лидеров, и громко завывает, случись
умереть великой принцессе или гуманисту. Бенджи может смотреть новости,
непрерывно говорить, есть попкорн, курить сигарету и периодически подпевать
музыке Сибил – более или менее одновременно.
Если я не отрываясь смотрю на дождь, как будто увидел
призрака, Бенджи непременно колотит меня по руке и кричит:
– Что нам делать, Арман? У нас на вечер три отличных фильма.
Меня это бесит, понимаешь, бесит, потому что, если мы пойдем хоть на один из
них, мы не попадем на Паваротти в «Метрополитен», я уже зеленею, меня сейчас вырвет.
Мы часто одеваем Сибил вдвоем, а она смотрит на нас, словно
не понимает, что мы делаем. Мы всегда сидим и разговариваем с ней, когда она
принимает ванну, иначе она, скорее всего, заснет в ванне или просто просидит
там много часов, поливая водой свою прекрасную грудь.
Иногда она за всю ночь не говорит ничего, кроме: «Бенджи,
завяжи шнурки», или: «Арман, он украл столовое серебро. Скажи ему, пусть
положит на место», или, с неожиданным удивлением: «Тепло сегодня, правда?»
Я никогда никому не рассказывал историю своей жизни, как
рассказываю ее тебе, но в разговорах с Бенджи я обнаружил, что объясняю ему
многое из того, чему учил меня Мариус: о человеческой природе, об истории
права, о живописи и даже о музыке.
Скорее всего, в ходе этих разговоров я постепенно, за два
месяца, осознал, что изменился.
